Я в смятении отвернулась.
Сначала я подумала – что за черт, что за бред? К тому времени я уже знала, что эти двое – двоюродные брат и сестра. Потом ощутила вдруг всю пошлость этого сюжетного хода: я, с сиденья автобуса невольно наблюдающая мимолетные, отнюдь не родственные ласки директора и его маленькой кузины. А впрочем, подумала я, это вполне банальный поворот сюжета какой-нибудь средневековой испанской новеллы. Двоюродные – эка невидаль! – сказала я себе, – а родных не хочешь?
Но хотелось мне того или нет, а семя стремительно развивающегося сюжета уже сидело в безумной почве моего воображения, рука уже нащупывала привычно крестовину марионетки, и, как ни отмахивалась, я уже не могла не думать об этих двоих в красной «субару», украдкой ласкающих друг друга.
Глава девятая
…Ангел дождя… наводит облака и тучи, чтобы пролились они дождями. Дожди же украшают землю плодами. Да не задержатся они из-за долгов наших.
Молитва о дожде
За два месяца моей деятельности по обслуживанию «русских» культурными переживаниями я попривыкла и к замку с его залами, консерваторионом, смотровой площадкой на башне, двумя подземными этажами, патио, лоджиями, балконами и переходами; привыкла к его обитателям и гостям, стала неплохо ориентироваться в идеологическом жаргоне, да и сама порой весьма к месту употребляла его…
Я воспринимала все эти слова и фразеологические обороты так же, как советский человек воспринимал в бытовой речи всевозможные «райкомы», «горсоветы», «Узниипроекты» и «Уралмаши». Нужно лишь условиться о том, что стоит за той или иной бессмыслицей, и все сразу проясняется.
Приблизительно раз в месяц Альфонсо устраивал какой-нибудь семинар для коллектива Матнаса с привлечением чиновников Министерства образования и Министерства абсорбции.
Темы семинаров были самыми разнообразными и всегда для меня неожиданными. Например, один из них был посвящен правильной ходьбе и назывался: «Вы идете? Идите! Но – правильно!»
Другой был посвящен психологическим проблемам в коллективе и назывался «Учитесь улыбаться вовремя!».
– Да, это прекрасный совет! – пробормотала Таисья.
Третий носил название: «Матнас – обществу, общество – человеку». Приглашенный из министерства лектор – пожилая крашеная тетка, похожая на учительницу младших классов, – не умолкая ни на мгновение, поворачивалась то вправо, то влево, очевидно изображая из себя то самое общество, которое берет что-то у Матнаса, а передает – человеку. Так рабочие на советских стройках тридцатых годов передавали по цепочке кирпичи.
Израильтяне, особенно чиновники, занятые в системе образования, щебечут бойко, как птицы в лесу, и на мое несчастное ухо – почти так же бестолково. Те слова, которые ухо улавливало, вырывало из водопада речи, напоминали советские пионерско-лагерные речевки сороковых годов.
Помимо лекций, на семинарах обычно проводились какие-то странные профессионально-психологические игры. Играющие делились на группы, у каждой был девиз. Они бегали по залу и быстро писали что-то на доске – кто быстрее и точнее… Эти толстые взрослые люди… мне было страшно жаль их. Они понятия не имели о КВН – игре моей советской, задавленной, талантливой юности.
При всем том этим чиновничьим забавам нельзя было отказать в милой незамысловатой домашности. Внимая лектору и кивая, Альфонсо задумчиво жевал бурекасы – печеные пирожки с картошкой и творогом. Он сидел свежеподстриженный, пепельный ежик над чистым высоким лбом, простор летучих бровей, большие, благородной формы уши. Белый свитер крупной домашней вязки.
И все жевали и кивали, слушая министерский щебет.
Иногда появлялся на семинарах Эли Куниц, глава муниципалитета, похожий на пожилого битого мотогонщика: кожаная куртка, испещренная молниями, очки, засаженные на лоб, штаны, заправленные в краги. Непонятно было – куда он мотоциклетный шлем подевал. Ходил, отклячив зад, вразвалочку. Загорелое лицо, выцветшие на ветру брови.
Он шумно, по-домашнему всех приветствовал, его усаживали за стол и кормили пирожками. И затем минут пятнадцать он говорил о будущем нашего славного – и вправду славного! – городка и о роли Матнаса в формировании молодого поколения.
При всей бравурности и энтузиазме в существовании нашего замечательного общественного учреждения звучала в басах и некая унылая тема: Матнас сидел в вечных, безвылазных долгах государству. Поэтому на каждом четверговом заседании выступала Адель – замдиректора по финансовой части. Она упорно призывала к сокращению нашего бюджета, что на иврите звучит как «такцив». Было что-то воробьино-ругательное в этом перестуке-пересвисте, в этом «так вашу растaк», и «цвиу-у, цвиу-цив-цив-цив!».
На каждом четверговом заседании под вой и свист ветров Иудейской пустыни звучал бюджетный пересвист – перерастакивание Адели. Это несколько контрастировало с вечными призывами к «шевелению мозгов», «полету фантазии» и «давайте помечтаем!» нашего Альфонсо и вместе с тотальным жраньем, с постоянно накрытыми в замке столами, с бесконечным выбрасыванием денег на идиотские семинары создавало плотный фон всеобщего безумия.
Самым забавным на наших четвергах было поминутное верещание мобильных телефонов. Мужчины носили это чудо прогресса в заднем кармане брюк, так и ходили с оттопыренной ягодицей, кто с правой, кто с левой. Едва раздавалось свиристение, все укоризненно оборачивались – так, словно это сам владелец телефона издавал непристойный звук. Тот вскакивал как ужаленный (Альфонсо не терпел, когда даже жужжание мухи омрачало ход заседания) и, зажав ладонью трубку, суетливо семенил в дальний уголок зала, где, приткнувшись к стенке, – движения мужчины, отошедшего к дереву справить малую нужду, – что-то бормотал неестественно интимно.
Заплывшие жирком поясницы здешних мужчин (национальная черта) не были приспособлены к удержанию брюк на должном уровне. Штаны сползали.
Подтяжки! Вот чего катастрофически не хватало в этой земле, текущей молоком и медом…
И только к ветрам Иудейской пустыни я никак не могла привыкнуть. Проклятая засушливая зима, как бесплодная стерва, бесновалась, выла, рычала, визгливо хохотала…
О, каким блаженством для измученного слуха показался бы ровный шум ливня!
Начиналось обычно часам к одиннадцати утра убаюкивающим шумом морского прибоя по шуршащей гальке. Минут через пять рокот бегущих валов сменялся рокотом возбужденной черни на площади там, за стенами замка. Затем все это обрывалось, наступала страшная тишина, тишина осуществления заговора.
Вот тихонько захныкал на балконе ребенок – так плачут дети, когда у них поднимается температура, – сразу некто стал успокаивать, невидимый кларнет завел, закружил на пианиссимо «Полет шмеля», и вдруг вой голодного шакала оборвал музыку. В шорохе тишины кто-то зашептал, словно договаривался начать разом, – и разом взвыли, загоготали, завизжали, как дюжина чертей.
Представляю, как страшно было по ночам такими зимами схимнику Мартириусу в его оштукатуренной, но все-таки мрачной пещере.
