То пожилой кларнетист (мягкий глубокий звук, бархатные басы и прозрачный верхний регистр), отыграв сложнейшую сонату Брамса, выдавал «Хабанеру» в переложении для кларнета, о котором я прежде и не слыхивала. То молодой виолончелист – гордость ансамбля «Струны Средиземноморья», – уже и откланявшись после насыщенной, сложной программы, вытирая платком взмокшее лицо, вдруг – счастливый вниманием не отпускающей его публики и вроде бы неожиданно для себя самого – усаживался вновь, и густая страсть «Хабанеры» волнующими хриплыми стонами виолончели заполняла зал. У любви, как у пташки, крылья, законов всех она сильней. Меня не любишь, но люблю я – так берегись любви моей!
Словом, это было наваждение, как будто в стенах Матнаса обитал беспокойный призрак, непременный жилец всех рыцарских замков, бесплотный меломан, питающий слабость именно к этой арии из оперы Бизе и неведомым мне образом заставляющий каждого музыканта исполнять на бис полюбившиеся рулады.
Во всяком случае, призраки по Матнасу ошивались. И дело тут было не только в «Кармен».
Ящички…
В секретариате у одной из стен был установлен стеллаж с множеством закрытых маленьких ящичков, похожих на ниши в крематории. На каждом было написано имя работника Матнаса. Именные ящички служили главным коммуникативным путем между обитателями замка.
Представьте, что к четвергу вам необходимо установить для концерта микрофон в зале. Вы встречаете в лобби завхоза Давида, с которым у вас сложились ровные приветливые отношения, – славного малого в круглых очках, с жидким седоватым хвостиком на лысой голове, – и говорите:
– Дуду, не забудь, милый, подключить в четверг эту хреновину для музыкантов.
Он вам отвечает:
– Положи письменный запрос в мой ящик.
И вы – делать нечего, – стиснув зубы, берете специальный бланк и садитесь заполнять его. Бланк подробный и строгий: место для точной даты. Линеечка – кому. Линеечка – от кого. Жирная линейка: по какому поводу запрос. Просторное место для собственно обращения. Место для подписи.
Существовала и некая негласная форма самого запроса. «Приветствую Давида!» – писала я. Затем отступала строчкой ниже, чтобы интонационно отбить саму просьбу. «Прошу установить микрофон в зале к приезду артистов» (дата, точный час). Отступаю строчкой ниже: «Заранее благодарю». Еще строчка: «С благословением – Дина». И внизу в специальной графе – моя личная подпись.
После чего плетусь в секретариат, отыскиваю ящичек, на котором написано «Давид», и кладу в него запрос.
На следующий день нахожу в собственном именном ящичке бланк, заполненный рукой Давида: «Приветствую Дину! Микрофон стоит в зале с прошлого концерта. Устанавливать его не надо. Пожалуйста, благодарить не за что. С благословением – Давид».
Можно вообразить, до какого бешенства доводила меня эта чиновничья куртуазность. Однако вскоре, когда я поняла – кто они все такие, я и с этим ритуалом смирилась и, бывало, даже завороженно любовалась пируэтами странного контрданса, а иногда сама в азарте сочиняла идиотские запросы, на которые было трудно или даже невозможно ответить. Например, перед тем как везти моих пенсионеров на экскурсию в Эйлат, я написала завхозу следующее послание:
«Приветствую Давида! В связи с выездом на юг группы „Золотой возраст“ хорошо бы обеспечить в этом районе легкую облачность без осадков. Заранее благодарю. С благословением – Дина».
Кстати, в ящичках я путалась – маленькие, плоские, плотными рядами они заполняли стеллаж, пестрели в глазах именные наклейки… Я частенько влезала по ошибке в чужие владения – как, бывает, толкнешь в длинном, плохо освещенном коридоре гостиницы дверь в свой номер, а там… ах, простите, ради Бога!
Мой ящичек был зажат между отделениями Брурии и Люсио.
Как-то я забежала в секретариат – закинуть завхозу Давиду очередное развесистое послание («Приветствую Давида!» – «Ave, Caesar, morituri te salutant!») с просьбой размножить программку концерта, а заодно посмотреть – не лежит ли в моем ящичке («Приветствую Дину!») такое же развесистое указание от Альфонсо (время от времени он вспоминал, что я обязана трудиться) предоставить ему какие-нибудь сумасшедшие планы по организации Всеизраильской конференции координаторов русских культурных программ.
Словом, я выдвинула свой ящик, достала исписанный бланк и прочла (для меня это усилие, напоминающее энергичную ходьбу по шею в воде): «Дон Люсио, сладкий! Ночи страсти пролетают так быстро! Не уезжай больше, не оставляй свою женушку одну!»
Несколько мгновений я пыталась понять – что здесь написано и как это попало в мой ящик, потом обнаружила, что я опять вломилась в чужой гостиничный номер, где одновременно – ах, простите, ради Бога! – занимались любовью, били друг другу физиономии и вскрывали от отчаяния вены…
Меня спросила что-то секретарь Отилия, я судорожно сунула лист в карман пиджака, что-то ответила и вышла. И минут пять болталась по лобби Матнаса в смятении.
В моих руках находилась подлая анонимка, предназначенная карлику, который, не ведая ни о чем, возвращался сегодня из трехдневного похода по Галилее с группой подростков.
Что было делать? Вернуть ее на место? Порвать? И кто же мог написать это подметное письмецо?
Таисья, конечно, ненавидела Альфонсо и с огромным удовольствием – как говорила она – намотала бы его потроха на его собственный… впрочем, это очень грубо даже для моего вполне раскованного повествования. Нет, Таисья не пощадила бы Альфонсо. К тому же она была виртуозом придворных интриг, а когда распалялась, когда распахивала орлиные крылья, ни о каких правилах игры вообще не приходилось вспоминать.
Но… нет, Таисья не стала бы убивать неприятеля чужими руками, тем самым лишая себя упоения «собственноручной справедливостью». Таисья назначила бы карлику встречу или позвонила бы ему и сказала: «Люсио, бедняга, должна тебя огорчить. Пока ты там пендюхаешь по горам Галилеи со своими недоделками, твоя шлюшка напропалую крутит со своим братцем, этим гадом Альфонсом». Вот что сказала бы Таисья.
Но она ничего не знала об Альфонсо и его сестричке. Не знала, не могла знать… Хотя, конечно, смешно было предполагать, что, кроме меня, об этих отношениях не знает никто. Городок с ноготок, живем тесно, любим пылко, скандалим громко…
Нет, поняла я, это почерк Брурии, Брурии, смертельно влюбленной в рыцыря Альфонсо. Как же она узнала, бедная, – выследила их? Догадалась? А может быть, знала давно?
Странно, что я так разволновалась, странно, что мне вообще есть дело до их ничтожных домашних интрижек…
Но маленький Люсио стоял перед моими глазами, похожий на карликов Веласкеса, например на дона Себастьяна де Морра. Кабанья голова, привинченная к телу хромого поросенка. Я вспомнила, как нежно он обнимал свою женушку за стеклянными дверьми зала, чувствовала тяжелое дыхание участников загонной охоты, их сдавленные азартом крики, трубящий за деревьями охотничий рог…
Тщательно порвала листок на множество мелких частей и выбросила в урну.
