С Любочкой, однако, забот оказалось немного. Спокойная и
удивительно здоровенькая девочка не требовала к себе повышенного внимания, не
капризничала и мало плакала, так что Тамара могла усиленно работать на
съемочной площадке в снимавшихся в ту пору фильмах о войне. Приносила малышку в
студию, укладывала на составленных в виде импровизированного манежика стульях,
в перерывах кормила грудью и без малейшей ревности позволяла возиться с
ребенком любому, кто оказывался рядом и был свободен. Вспоминая собственное
детство, проведенное в избе-читальне рядом с Арсением Яковлевичем, Тамара была
уверена, что Люба тоже заболеет профессией актрисы, однако девочка, которую
усиленно опекала эвакуированная из Ленинграда переводчица с английского, взяв
на себя фактически роль няньки-гувернантки, легко овладевала иностранным
языком, а в пять лет, когда уже война закончилась и Филановские вернулись в
Москву, твердо заявляла, что станет учительницей. К этому времени Люба свободно
читала по-русски и бегло лопотала на английском.
Вторая беременность обрушилась на Тамару столь же
неожиданно, как и первая, однако опыт Любочкиного младенчества подсказывал, что
второй ребенок не станет такой уж серьезной помехой артистической карьере
матери. Надюша родилась в 1948 году, когда Тамаре исполнилось тридцать. Младшая
дочь оказалась полной противоположностью старшей как внешне, так и по
характеру. Подвижная, активная, неусидчивая, жадная до впечатлений и
невосприимчивая к любым попыткам раннего обучения, Наденька, в отличие от Любы,
моментально приковывала к себе всеобщее внимание ангельским пухлощеким личиком
и сияющими глазками и одной улыбкой в мгновение ока завоевывала любовь
окружающих. Любочкой, аккуратной, дисциплинированной отличницей, восхищались,
Наденьку – обожали.
Во внешности девочек причудливо и в то же время закономерно
соединились родительские черты. Помимо присущей обоим родителям способности
увлеченно заниматься любимым делом, старшая дочь унаследовала от матери изящную
худощавую фигуру, а от отца – некрасивое лицо и небогатую шевелюру, а также
заметную угрюмость и погруженность в себя. Младшая же девочка обладала
красотой, музыкальностью и жизнерадостностью Тамары, но была – в папу –
округлой пышечкой, сперва по-детски пухленькой, а в девичестве – крепко сбитой,
широкобедрой и пышногрудой. Надежды Тамары на то, что и Надя окажется разумным
самостоятельным ребенком, совершенно не оправдались, за ней требовался
постоянный пригляд, но на помощь пришла рано повзрослевшая, ответственная
Любаша, а потом и сестра Тамары Леонидовны приехала. Таким образом, рождение и
воспитание двух дочерей не затормозило театральную и кинематографическую
карьеру Тамары Филановской и даже, к счастью, не сказалось на ее фигуре.
Тамара так привыкла к тому, что дочерьми можно не
заниматься, что с ними и без того все будет в порядке… Она почему-то не
испытывала потребности побыть с ними, провести с девочками свободное время,
поговорить, поиграть, ей никогда не было интересно, с кем они дружат в детском
саду или в школе. Она искренне не понимала, что в этом может быть интересного.
Другое дело – их способности: не по годам развитая Любочка и музыкально
одаренная Надюша были постоянным предметом восхищения и зависти знакомых, и это
не могло не тешить материнское тщеславие Тамары Леонидовны, поэтому она
бдительно следила за тем, чтобы девочки «как следует занимались». Но общаться с
ними – зачем? Что интересного может быть в детских головках и в незрелых душах?
И вот сегодня Тамара Филановская с горечью пожинала плоды.
Люба доверие оправдала, а вот Надю упустили, упустили… Как, когда?
* * *
Она ни в едином пункте не изменила график намеченных дел,
выучила текст роли для завтрашних съемок на «Мосфильме», отдохнула, чтобы в
полную силу отыграть вечерний спектакль, и вернулась домой, когда в комнате
Нади свет уже не горел. Еще несколько дней назад это показалось бы Тамаре
Леонидовне совершенно нормальным: поздно, девочке пора спать. Однако сегодня
она усилием воли остановила привычный ход мыслей. Всего-то одиннадцать вечера,
разве это время, чтобы двадцатилетней девушке укладываться в постель? Надюшка с
самого детства была «совой», терпеть не могла рано ложиться и любила поспать до
полудня, и ведь еще полгода назад Тамара, возвращаясь домой около полуночи, а
то и позже, заставала младшую дочь бодрой, веселой и отнюдь не сонной. С каких
это пор она стала такой паинькой, соблюдающей режим?
Прячется, поняла Тамара Леонидовна. Делает все возможное,
чтобы мать видела ее пореже. Боится, что живот уже заметен. Ох, как хочется
взглянуть! Нет, не зря Ванечка Круглов предупреждал, чтобы не смотрела на дочь
особо пристально, знал, что с этим соблазном справиться будет труднее всего.
Можно прикусить язык и молчать, ни о чем не спрашивать, но вот не смотреть… А
может, и не видно пока ничего, Надя – толстушка и ничего обтягивающего сроду не
носила. Люба видит сестру каждый день и, если бы что-то заметила, непременно
сказала бы. Хотя, с другой стороны, на Любочку надежды мало, что она в
беременностях понимает, бедная некрасивая старая дева? Разве сможет разглядеть
если не растущий живот, то хотя бы признаки токсикоза? Да и к людям она не
особо внимательна, вся в себе, в своих мыслях, в своей работе.
Утром Тамара Леонидовна встала пораньше – дел намечено
много, надо все успеть – и застала обеих дочерей завтракающими в гостиной перед
включенным телевизором. Люба – в строгом костюме с белоснежной блузкой, уже
полностью одетая и причесанная перед выходом из дома, и, как всегда, с книжкой,
Надя – в просторной фланелевой пижаме, которую мать привезла ей в подарок из
ГДР. Не смотреть, не смотреть! Хотя в этой пижаме и девятимесячную беременность
не увидишь. Личико свежее, глазки ясные, все как обычно. Только, кажется, ест
слишком много. Впрочем, у Нади аппетит всегда был отменным, и покушать она
любила.
– Девочки, что у вас с Новым годом? – спросила
Тамара, наливая себе кофе. – Где будете справлять?
– Я – дома, – коротко ответила Люба, не поднимая
глаз от открытой книги.
– Одна? – удивилась мать.
– А что такого? Никакой интересной компании в этом году
не образовалось. Почитаю, посмотрю «Огонек», прекрасно проведу время.
– А ты, Надюша?
– А мы всем классом собираемся у одной девочки, –
радостно сообщила Надя, увлеченно намазывая масло на толстый кусок белого
хлеба.
Если верить дочери, то класс профессора Московской
консерватории Лидии Пожарской был самым дружным на свете. Особенно в последние
полгода. Кто знает, так ли это? Раньше надо было выяснять. Ах ты господи…
– Девочки, надо к празднику сделать генеральную уборку
в квартире. Люба, Надя, вы меня слышите?
Надя молчала, сосредоточенно жуя, а Люба так и не оторвалась
от книги, но все-таки на слова матери отреагировала:
– Ну попроси кого-нибудь, у тебя же полно поклонниц, которые
готовы бегать в магазин и стирать твое белье. Каждый день вижу, как они у
подъезда дежурят. Не понимаю, почему у нас нет домработницы. Во всех приличных
домах есть, а у нас нет.
