Люба вздохнула, помолчала немного, внимательно глядя в его
синие глаза, потом неторопливо и внятно изложила итог своих размышлений.
– Если вас это устраивает, мы сможем
договориться, – заключила она, чувствуя, как колотится сердце.
Что он ответит на все это? Что он не согласен? Что это ему
не подходит? Или вообще он передумал на ней жениться и хочет просто отобрать
детей, любым способом, любыми средствами, вплоть до затевания судебного
процесса об установлении отцовства. Дело получит огласку, и родители ей этого
не простят. И ему тоже не простят. Мама снова побежит к своему дружку из КГБ,
который теперь занимает уже более высокий пост и, соответственно, обладает
большими возможностями, и совершенно понятно, что будет дальше. Неужели сам
Юрцевич этого не понимает? Впрочем, наверное, не понимает, ему ведь и в голову
не приходит, чьими стараниями он угодил за решетку в тот момент, когда его
возлюбленная Наденька была на сносях. И нельзя сказать ему об этом,
предупредить, потому что это будет предательством по отношению к родителям, да
и реакцию самого Юрцевича предугадать невозможно: а вдруг он разозлится на их
семью настолько, что даже о своей любви к сыновьям забудет, и перестанет
приходить, чтобы посмотреть на них, и Люба больше не сможет с ним встречаться.
– Я согласен, – негромко, но очень твердо ответил
он. – Я же сказал, что приму любые ваши условия, только бы быть рядом с
мальчиками. Спасибо вам, Люба.
У нее отлегло от сердца. До окончания тренировки они не
торопясь прогуливались по аллеям, сперва немного пообсуждали детали
предложенного Любой плана, потом заговорили о нашумевшем в том году фильме
Тарковского «Зеркало», и Люба поймала себя на том, что удивляется глубине и
нестандартности мышления своего собеседника. Немудрено, что Надя в него
влюбилась без памяти. Она, наверное, в рот ему заглядывала, восхищенно ловя
каждое слово, а он пользовался этим и крутил ею как хотел. Маленькая дурочка.
Будь Люба на ее месте, она не залетела бы так глупо, она потребовала бы, чтобы
он прежде развелся, потом женился на ней, и, уж конечно, она вовремя разглядела
бы в нем диссидента и не ставила бы в известность родителей раньше времени,
расписались бы потихоньку – и все, и пусть мама с папой рвут и мечут, сделать
уже все равно ничего нельзя. А если из-за этого пострадали бы родительские
блага – так и черт с ними, с благами этими, с зарубежными поездками и
импортными шмотками. Когда есть муж, которого безумно любишь, можно и в
отечественном походить, и кино, если смотришь его по телевизору «Березка»,
ничуть не хуже, чем на экране «Грюндига», и музыка из советского магнитофона
«Яуза» звучит точно так же, как из «Панасоника». Ну, почти так же. И книги
можно приобретать не по «белому списку» – ежемесячному буклетику на белой
глянцевой бумаге с перечнем всего, что было выпущено советскими издательствами
за последние 30 дней, в котором нужно было только поставить галочки рядом с
нужными книгами, и через три дня все привозилось прямо на дом, – а
собирать, как все люди, макулатуру и за каждые 20 килограммов получать томик
Уилки Коллинза, Ильфа и Петрова или Конан Дойля. Да какая разница, в конце
концов, если рядом муж, и есть любовь, и от этой любви появляются общие дети!
Вот пройдет год, она уедет с Юрцевичем подальше от Москвы, от родителей, они
поженятся, и она будет счастлива без всяких там испанских туфель и английских
костюмов, без балыка, осетрины и вкусных конфет, давно уже исчезнувших с
прилавков, на которых теперь пылились отвратительные приторно-кисловатые суррогаты
с белой начинкой.
И думала все это Люба Филановская совершенно искренне. По
крайней мере в ту минуту. Она хорошо помнила слова матери, произнесенные шесть
с лишним лет назад, но помнила их как-то однобоко, в той лишь части, которая
касалась лично ее, Любы, и тех благ, которых лично она лишится, если пострадают
карьера и положение родителей, однако об угрозе, нависающей непосредственно над
мамой и папой, она как-то подзабыла. Да и немудрено забыть, когда думаешь о
любви…
– Вы не могли бы принести мне фотографии
мальчиков? – попросил Юрцевич, прощаясь. – У вас ведь наверняка много
хороших снимков. Мне бы хотелось иметь хотя бы несколько.
– Конечно, – кивнула Люба, – я принесу в
следующий раз. Не боитесь, что ваша жена их найдет?
– Не боюсь. Наташа все знает. Она ведь приходила к вам,
так что… – Он пожал плечами и улыбнулся как-то странно и отчужденно.
– Ну да, она знает, что у вас есть сыновья от другой
женщины. А о том, что вы все еще хотите быть с ними, что приходите посмотреть на
них издалека, она тоже знает?
– Она все знает, – повторил Юрцевич. – К
сожалению, я не смогу прийти на следующую тренировку. Работа, заказчики и все
такое. Может быть, вы могли бы захватить фотографии завтра? Я подошел бы к
школе, встретил вас. А?
– Да ради бога.
Вечером Люба подобрала фотографии Саши и Андрюши, сунула их
в портфельчик, а укладываясь спать, с неожиданной улыбкой прикидывала, что бы
такое завтра надеть на работу. В модном пальто она уже сегодня показалась
Юрцевичу, надо бы завтра покрасоваться еще в чем-нибудь сногсшибательном,
например в юбке, скроенной «по спирали». Если она правильно сшита, по хорошим
лекалам, то при ходьбе создается иллюзия, будто юбка вращается вокруг ног.
Очень красиво. Мало кому удается получить такую юбку, потому что хороших лекал
ни у кого нет, только у самых дорогих портних. Да, пожалуй, она наденет эту
юбку со строгой шерстяной водолазкой, а тонкую талию подчеркнет кожаным
пояском. Будет очень неплохо.
Назавтра Юрцевич, получив фотографии, попросил разрешения
проводить Любу до дома, на что она, разумеется, сразу же согласилась. Метров за
пятьдесят до подъезда она внезапно увидела машину Тамары Леонидовны. Значит,
мама дома. Надо прощаться здесь, не стоит искушать судьбу, ведь совсем недавно
мать уже видела Юрцевича. Снова начнутся вопросы, расспросы, шутки и совершенно
неуместная, на взгляд Любы, ирония.
Она уже открыла рот, чтобы попрощаться с Сергеем, когда он
сказал:
– Кажется, Тамара Леонидовна идет.
– Где? – испугалась Люба.
– Да вон, из подъезда выходит.
– До свидания, – заторопилась она. – Спасибо,
что проводили.
Она надеялась, что мать сразу сядет в машину, не оглядываясь
по сторонам. Но было поздно, Тамара Леонидовна быстрым упругим шагом
направлялась прямо к ним.
– Добрый день, добрый день, – пропела она. –
Вы к нам? Заходите, пообедайте, а я убегаю, у меня сегодня съемка на студии
Горького.
Чмокнув дочь в щеку, она царственно кивнула Юрцевичу,
развернулась и пошла к машине. Еще несколько секунд – и белые «Жигули»
промчались мимо них.
Любе казалось, что все произошло мгновенно, она даже
опомниться не успела, однако уловила цепкий жесткий взгляд, которым мать
окинула ее спутника.
На следующее утро Люба столкнулась с матерью на кухне, когда
вышла готовить завтрак.
– Что ты так рано? – спросила она
удивленно. – Ты же вчера поздно пришла. Я думала, ты проспишь часов до
десяти.
