* * *
Почти неделя прошла с того дня, когда Антон Тодоров сказал
Любови Григорьевне о том, что Сергей Юрцевич умер. С того самого дня, когда ей
пришлось под натиском этого настырного сотрудника Наны Ким кое-что рассказать.
Она тщательно следила за каждым словом, стараясь не сболтнуть лишнего, и все
последние дни то и дело возвращалась мысленно к тому разговору, вспоминая, что
именно и как она сказала. Да что там особенно вспоминать-то! Вся история в ее
изложении заняла минут десять, Любовь Григорьевна старательно обкорнала ее,
убрала детали и, разумеется, все, что касалось лично ее. Некто Юрцевич очень
любил ее покойную сестру и помешался на идее отобрать у Филановских своих
детей, а поскольку был он лицом до крайности неблагонадежным как в
общеуголовном, так и в политическом смысле, матушка Любови Григорьевны
предприняла некоторые меры к тому, что Юрцевича с глаз долой убрали. Его и
убрали, и даже два раза. Конечно, некрасиво, конечно, бесчестно, но ведь, по
большому счету, абсолютно правильно, если ориентироваться на те ценности и
установленные андроповской политикой правила игры, что царили во времена
застоя. Это теперь ценности и правила переменились, а тогда… Тогда Тамара
Леонидовна сделала все совершенно правильно, и никак иначе она поступить не
могла. Семью надо было спасать.
И конечно же, ни слова не было сказано о чувствах самой
Любочки, о ее планах и надеждах. Сухо и коротко: «Этот Юрцевич даже предлагал
мне выйти за него замуж, уехать с ним и вместе растить его сыновей. Вы
представляете, до какой степени помешался на детях этот наглец? От такого типа
можно было ожидать чего угодно, и мама приняла самые решительные меры, пока он
не нанес мальчикам неизлечимую травму». Вот и все. Юрцевич в ее изложении
представал тупым, недалеким и хамоватым – одним словом, именно таким, каким
принято представлять себе уголовников, попадающих за решетку.
Но все ли? Любовь Григорьевна беспокоилась, снова и снова
вызывая в памяти тот разговор и пытаясь восстановить его до самых мелочей. Не
вздохнула ли она как-то неуместно, не отвела ли взгляд в неподходящий момент,
не проронила ли какое лишнее слово? Нет, кажется, все в порядке, но она все
равно беспокоилась и нервничала и от этого злилась и раздражалась. Впрочем,
озлобленность и раздраженность были ее обычным состоянием на протяжении почти
всей жизни. Она даже и не замечала их, потому что давно привыкла, как привыкла
ненавидеть всех, кто, по ее мнению, что-то отнимал у нее. Много лет назад
умершую сестру – за то, что взяла себе лучшее, оставив Любе тяготы и заботы,
мать – за то, что разрушила ее так славно составленный план замужества и
создания полноценной семьи, Юрцевича – за свой стыд, неловкость и пустые
надежды на то, что он когда-нибудь забудет свою ненаглядную Надю и оценит ее,
Любу. Юрцевич отнял у нее уважение к себе самой, и с тех пор она продолжала
ненавидеть его за то, что позволила себе влюбиться. Она, Любочка Филановская,
такая образованная, такая тонкая, глубокая, высокодуховная, – и эти
ужасные сны, которые спустя какое-то время стали казаться ей мерзкими, и эти
дурацкие мечты, и глупое заглядывание в его синие глаза, как будто в них могло
быть что-то еще, кроме самих глаз. Даже воспоминания о своей любви казались ей
унизительными и обидными.
Она ни минуты не сомневалась в том, что записки присылал ей
именно Сергей Юрцевич. А Тодоров утверждает, что он уже несколько лет как умер.
Кто же тогда их пишет? Неужели его сын? Она кривила душой, когда говорила
Тодорову, что не знает точно, какого пола ребенок Юрцевича, прекрасно она это
знала, просто хотела всячески подчеркнуть, что мало общалась с «этим негодяем»
и практически ничего о нем ей не известно.
Наконец Любови Григорьевне удалось взять себя в руки и
признаться себе самой, что на самом деле нервничает она вовсе не из-за своего
рассказа. «Господи, пусть окажется, что записки присылает сын Юрцевича! Пусть
выяснится, что это он! Потому что если это не он, то…» Даже думать об этом было
страшно.
* * *
Как обычно, вместе с Сашей в квартиру врывался ураган
эмоций, звуков, запахов свежего воздуха (и как только он умудрялся им
пропитываться, сидя в офисе или в машине?) и дорогого парфюма, коробок и
пакетов с продуктами и подарками.
– Люба! – прокричал он прямо от порога. –
Смотри, что я тебе принес! Ты обалдеешь! А где Тамара? Не спит? Тащи ее сюда, я
ей купил потрясающий наряд, сейчас будем мерить.
С самого детства мальчики звали тетку и бабушку по именам.
Тамара Леонидовна, борясь за сохранение молодости, запретила внукам называть
себя бабушкой, Люба же, общаясь с детьми, принципиально не пользовалась словами
«мама» и «тетя», а коль дети этих слов не слышат, то откуда же им научиться их
употреблять? Никаких «иди к тете» или «тетя будет сердиться», только «Люба» или
«я». Потом, по мере взросления, Саша и Андрюша, конечно, разобрались, кто кому
кем приходится, и отчетливо понимали, что мама умерла, когда их рожала, Люба –
мамина сестра, то есть их тетка, Тамара – Любина мама и мама их собственной
мамы, то есть бабушка, а Григорий Васильевич – дед, который, к слову сказать,
вовсе не возражал против такого обращения и даже радовался, слыша короткое,
крепкое и в то же время такое уютное слово. Не «дедушка», а именно «дед».
– Я принес грунтовые помидоры, свежую зелень и отличную
брынзу, сейчас будем есть греческий салат. Маслины есть?
– Сашенька, – Любовь Григорьевна подошла к
племяннику и привычно подставила щеку для поцелуя, – у нас есть ужин, Валя
все приготовила.
– Да ну, перестань, – он весело тряхнул головой,
как большой пес, выбравшийся из пруда на берег, – что там ваша Валя
приготовила! Завтра съедите, а сегодня будем есть мой любимый греческий салат с
черным хлебом. Такой салат нужно есть правильно, обязательно с черным хлебом,
только хлеб должен быть мягким, дышащим, свежим-пресвежим. И обязательно
запивать молодым вином.
Любовь Григорьевна недовольно поджала губы. Она не ела
черный хлеб, у нее начиналась изжога, а греческий салат вообще ненавидела, он
казался ей слишком острым и соленым. Сашка весь в этом, всюду и всегда
устанавливает собственные порядки и навязывает собственные вкусы. То ли дело
Андрюша, он совсем, совсем другой, даже не верится, что они родные братья, к
тому же близнецы.
– У нас нет черного хлеба, – сухо сказала она.
– Так я же принес! Любочка, я все принес, и хлеб, и
вино.
Саша счастливо улыбался и резво таскал коробки и пакеты из
прихожей в кухню. Она предприняла еще одну попытку сопротивления:
– Я уже отпустила Валю. Готовить некому. И вообще, мы
уже ужинали недавно.
– Да я сам все сделаю, ты не беспокойся. А греческий
салат – это не ужин, это кулинарная радость, вкусно и не тяжело. Не спорь,
Любочка, лучше иди посмотри, что я тебе принес. И Тамару зови, где она там?
Тамара!!! – завопил он громовым голосом. – Звезда моя, душа моя, я
пришел!!! И подарки тебе принес!!!
Застучала палка, скрипнула дверь, Тамара Леонидовна в
сопровождении сиделки царственно поплыла навстречу внуку.
