Чай пили здесь же, в комнате, потому что кухню Женя
превратил в фотолабораторию, где проявлял пленки, обрабатывал пластины, печатал
и сушил снимки. Там, правда, осталась плита, на которой грелся чайник, но все
остальное, включая холодильник и кухонную утварь, находилось в комнате. Сергей
и хозяин квартиры горячо обсуждали августовские события в Чехословакии и на
Красной площади, а Надя маялась от скуки, потому что политикой не
интересовалась и ничего в ней не понимала, однако делала заинтересованное лицо
и кивала, не сводя глаз с Сережи и продолжая думать о своем. Главным образом о
том, как она его любит, и о том, какая она счастливая, потому что он любит ее.
– Они допустили одну ошибку, только одну, но так дорого
за нее заплатили! – сокрушался Сергей.
– Какую?
– Они отменили цензуру. Если бы они этого не сделали,
все бы у них получилось. Начали бы строить свой социализм с человеческим лицом,
развивать рыночное хозяйство, реабилитировали всех, кто пострадал от репрессий,
боролись бы с тоталитаризмом, номенклатурой и бюрократами, и никто бы им не
помешал. Думаешь, Кремль рыночного хозяйства испугался? Да ему без разницы,
пусть бы у чехов был частный сектор, как в Венгрии или в Югославии. Наши
цековские заправилы именно отмены цензуры испугались, потому и ввели войска.
Пока есть цензура, все можно делать и перестраивать потихоньку, не будоража
умы, просто народ будет чувствовать, что постепенно жить становится легче и
свободнее, и думать, что это и есть торжество идей социализма. И все довольны.
А как только отменяешь цензуру, на людей начинает изливаться такой поток новых
мыслей, что сознание не справляется, начинается разброд в мышлении, а это –
прямая дорога к бунту.
– Думаешь, все так просто? – Женя с сомнением
покачал головой. – Думаешь, тут, в Москве, все умные, а в Чехословакии
одни дураки сидят и никто до этого не додумался? Так не бывает, Серега. И
потом, что значит – делать потихоньку? Потихоньку, тайком делают что-то, когда
знают, что это плохо, неправильно, а они знали, что правы. И между прочим, они
действительно правы.
– Да правы, правы, конечно, кто же спорит, но надо же с
умом действовать, а не вот так, в открытую! Они что, не понимали, с кем
связались? Не понимали, что наше руководство этого не потерпит?
Надя не очень отчетливо представляла себе, о чем они спорят.
О Пражской весне она вообще, кажется, ничего не слышала, потому что сама газет
не читала, а на обязательной политинформации в Консерватории, где она училась,
об этом как-то не говорили, вернее, говорили, но только уже в сентябре, когда
закончились летние каникулы, и не особенно подробно. Так, между делом,
упомянули, что в августе руководство ЧССР обратилось к СССР с просьбой ввести
войска для укрепления обороноспособности Варшавского блока против НАТО. Ну
ввели войска – и ввели. Митингов под лозунгом «Руки прочь от Вьетнама» было
куда больше, звучали они куда громче, и название деревушки Сонгми, сожженной
дотла американским лейтенантом Келли, известно каждому. А Наде Филановской было
не до этого, она вся ушла в свою любовь и в нетерпеливое ожидание зимы:
Сережина жена наконец родит ребенка, и он с ней разведется. Надя и Сергей тогда
поженятся, и у нее начнется совсем другая жизнь, совсем новая, совсем взрослая,
такая тревожно-манящая своей неизведанностью, но обязательно полная любви и
нежности.
Около десяти вечера она заторопилась домой. Пока родители не
знают о Сереже, нельзя приходить слишком поздно. Ну сколько же можно тянуть с
официальным знакомством? Она учится, Сережа работает, встречаться они могут не
каждый день, да и то только по вечерам, и эти три-четыре часа пролетают всегда
так быстро! Конечно, они и в выходные встречаются, но все равно ей очень
хочется, чтобы часов, проведенных вместе, было намного больше. А еще лучше,
чтобы можно было не ночевать дома. Но это совершенно невозможно, пока мама с
папой не одобрят ее будущего мужа.
– Сережа, когда ты к нам придешь? – спросила Надя,
когда они шли от метро «Площадь Революции» по улице Горького в сторону ее
дома. – Ну сколько можно тянуть?
– Я пока не готов, – скупо проронил он.
– А когда же? Сереженька, я не могу так больше, ты
просишь, чтобы я не говорила родителям о тебе, и мне все время приходится
что-то придумывать, врать, чтобы объяснять, куда я ухожу и откуда так поздно
возвращаюсь. У меня уже фантазии не хватает. И вообще, я плохо умею врать и
скоро попадусь. Давай я им скажу, а?
– Надюша, я прошу тебя… Я не могу знакомиться с твоими
родителями, пока не разведусь, ну неужели тебе так трудно это понять? Как я
буду смотреть им в глаза, если они будут знать, что у меня беременная жена? Да
они меня на порог не пустят, более того, они запретят тебе со мной встречаться,
будут контролировать каждый твой шаг, не будут подзывать тебя к телефону, и мы
тогда вообще не сможем видеться. Ты этого хочешь?
Этого Надя, само собой, не хотела, однако ни на одну секунду
не допускала мысли о том, что Сергей прав. Ну как такое может быть, чтобы
родители ее не поняли и не одобрили? У нее такие замечательные мама и папа,
такие умные, добрые, веселые, талантливые! Они просто не имеют права ее не
понять. Наденька Филановская искренне и радостно любила и жизнь, и всех людей и
потому пребывала в счастливом убеждении, что такая огромная любовь не может
оказаться безответной. Конечно же, и жизнь будет к ней благосклонна, и люди ее
тоже любят, а уж о родителях и старшей сестре Любе вообще речи нет. А коль
любят, то ни за что не станут препятствовать тому, чтобы она была счастлива.
Сережа упирается, потому что не знает, какая у нее замечательная семья. Ну и
пусть. Главное – она знает и поэтому верит, что все будет хорошо.
Решение пришло неожиданно, и Надя сперва даже удивилась, что
это ведь так просто, почему же она раньше не сообразила? И совсем не
обязательно говорить об этом Сереже, она и сама прекрасно может все устроить.
Вот только момент надо выбрать удачно.
Дома она еще не успела снять пальто, как в прихожую фурией
вылетела старшая сестра Люба.
– Где ты шлялась? – зловещим шепотом начала
она. – Сейчас тебе будет.
– У нас было комсомольское собрание, а потом митинг в
защиту Вьетнама, – Наденька округлила глаза, всеми силами стараясь продемонстрировать
недоумение. – А в чем дело? Я же предупреждала, что задержусь.
– Не было у вас никакого собрания, тебе какая-то твоя
подружка звонила, с мамой разговаривала, вот и выяснилось.
– А почему мама дома? – удивилась Надя. – У
нее же сегодня спектакль.
– Спектакль! – фыркнула Люба. – У Громова
инсульт, спектакль отменили, заменили на «Бесприданницу», а мама в ней не
играет. Она уже с семи часов дома.
Надо же, а Надя даже не заметила мамину машину возле
подъезда. Впрочем, когда рядом Сережа, она вообще ничего не замечает, смотрит
только на него и думает только о нем. Вот невезенье! Надя была вполне разумной
девушкой и приходить домой так поздно, как сегодня, позволяла себе только в те
дни, когда у мамы был спектакль, стараясь при этом вернуться раньше ее. Отец,
главный режиссер этого же театра, в расчет как-то не принимался, потому что он,
как правило, оставался до конца спектакля, а если бы ему позволили, вообще жил
бы в театре. Если же он по каким-то причинам проводил вечер дома, то уж точно
ни в какие телефонные разговоры с подружками дочерей вступать не стал бы и
никаких вопросов им не задавал бы. Ничто в этой жизни не интересовало его
больше, чем театр, и за возможность служить ему он отдал бы все, не считаясь ни
с чем.
