Он простучал сапогами на кухню, а она, продолжая стоять у окна, слушала, как он моется там под краном.
— Ну что же, — сказал он, вернувшись и вешая на спинку кровати мокрое полотенце. — Что бы там теперь со мной ни было, поверят, не поверят, пошлют на фронт или, самое худшее, — он сделал усилие, и голос его остался спокойным, — не пошлют, а адрес все-таки дай. Напишу тебе, как будет.
Маша смешалась. Что было ответить ему? Ответить, что завтра или послезавтра она улетит? Этого она не хотела. Не ответить? Этого она не могла.
— Ты сколько еще там, у себя в школе, пробудешь? — Он покосился на завязанные в скатерть вещи. — Это что?
— Вещи собрала, за этим меня и отпустили. — Маша не успела придумать, что солгать.
— А-а… Тогда понятно. Значит, на днях?
Она кивнула.
— Но адрес все-таки дай. Что там у вас, ящик или полевая почта?
Он оторвал угол от лежавшей на подоконнике пожелтевшей газеты, записал номер Машиного почтового ящика огрызком валявшегося на буфете карандаша, положил бумажку в карман гимнастерки и усмехнулся.
— Единственный мой документ на сегодняшний день.
Потом помолчал и, желая успокоить Машу, добавил:
— Может быть, из райкома удастся как-нибудь разыскать Серпилина, я тебе говорил про него.
Маша кивнула.
— Если только он жив и здесь, то может сказать обо мне. Мне сейчас все дорого.
— Я не могу представить, чтобы кто-нибудь не поверил тебе.
— А я могу. — Он в упор посмотрел ей в глаза своими постаревшими, какими-то странными, одновременно и добрыми и злыми глазами. И, не желая больше говорить о себе, спросил о ее брате: — Где Павел? По-прежнему в Чите?
— Да. Недавно прислал письмо.
— Бесится, что не воюет?
— Бесится… Слушай, Ваня, — сказала Маша, снова чувствуя сейчас его большим, а себя маленькой, — что будет с Москвой?
— Не знаю. Не берусь судить, не хочу врать, не представляю. Но что войну проиграем — не думай! А если думаешь — выбрось из головы! Все, что я тебе рассказал, правда. И я же тебе говорю: не проиграем войны! Ни за что!
Он сказал это с силой и, кажется, с тревогой за Машу: не поколебалась ли она по его вине?
— Нет, я и сама так думаю. — Маша поглядела ему прямо в глаза. — Я просто хотела проверить свое чувство.
Вдруг ее лицо стало отчужденным, далеким, и он сразу заметил это.
— Что с тобой?
— Машина пришла, я слышу.
Она поспешно надела шинель, оглянулась, пошарила по столу, нашла фонарик, порывисто сунула его в карман и только после этого, уже одетая, в шинели и ушанке, бросилась к Синцову на грудь и молча замерла на целую минуту, не в силах сказать ни слова.
А он за эту минуту, обнимая ее, пережил чувство полного отчуждения от всего, что было связано с ним самим, от всех своих бед, прошлых и будущих. У него остался один только беспредельный страх за Машу, за то, что она летит туда, к немцам, что это будет скоро и что никакая сила не позволит ему ни узнать, что там с ней, ни шевельнуть хотя бы пальцем, чтобы помочь ей…
— Может быть, ты проводишь меня до машины? — спросила она, отрываясь от него. — Она прямо за углом.
— Нет. Не хочу, чтобы твои видели меня. И вообще не надо ни с кем откровенничать, что ты встретилась со мной. Потом, когда, как говорится, снова выйду в люди, скажешь, если захочешь, а сейчас не надо. Ваше дело каверзное. Возьмут да и оставят тебя из-за такого мужа, — горько усмехнулся он и на секунду предательски подумал: «Вот бы и оставили».
— Не говори так!
Он еще раз быстро обнял ее, поцеловал, отпустил и даже подтолкнул к дверям. Маша, не оборачиваясь, взяла со стола узел и вышла в переднюю.
Но, когда она уже открыла дверь, он догнал ее, снова повернул к себе и спросил:
— Скажи, куда летишь? Хочу хотя бы представлять себе, где ты будешь.
— В район Смоленска, — сказала она.
— Будь осторожной, — порывисто, захлебываясь заговорил он. — Будь хитрой, как лиса, как черт, как дьявол, только не попадись к ним, умоляю тебя! Ты слышишь? Умоляю тебя! Я ничего не хочу, все не важно… все не важно… ничего не хочу, только чтобы ты была жива. Понимаешь, ты?!
Он, как сумасшедший, тряс ее за плечи и повторял эти слова, которые в другую минуту показались бы им обоим нелепыми.
Потом вдруг разом утих, улыбнулся, протянул ей руку и, подождав, пока она положила в нее свою, сжал ласково и крепко, но не до боли.
— До свидания, Маша! Машенька моя… Маша, Маша…
И, отпустив руку, повернулся и пошел назад в комнату.
Она торопливо захлопнула за собой дверь и побежала вниз.
Уже со двора она на бегу посмотрела на свое окно — оно было открыто настежь. В едва начинавшемся сереньком рассвете она смутно увидела лицо мужа. Он не махал ей руками и не кричал. Просто стоял у окна и молча смотрел ей вслед…
В десять утра того же дня Маша вошла в маленькую адъютантскую перед кабинетом начальника школы. Адъютанта не было: он куда-то вышел. Маша несколько минут подождала, вздохнула, обдернула на себе гимнастерку и постучала в дверь.
— Входите! — послышался голос изнутри.
Маша вошла, закрыла за собой дверь и сказала то, что уже привыкла говорить за три месяца пребывания в школе:
— Товарищ полковник, разрешите к вам обратиться?
— Здравствуйте, Артемьева. — Человек за столом оторвался от лежавших перед ним бумаг. — Что у вас ко мне?
— Личный вопрос, товарищ полковник.
— Сходите к комиссару.
— Комиссар уехал в Москву, товарищ полковник, а у меня срочный вопрос.
— Тогда садитесь, ждите. — И полковник Шмелев снова уткнулся в бумаги.
— Может быть, я вам мешаю, товарищ полковник? Я выйду, — сказала Маша.
— Если бы мешали, сказал бы, — не поднимая головы от бумаг, ответил Шмелев, и Маша, сев на стул у стены, стала ждать.
Полковник Шмелев был в школе человеком новым. Прежний начальник неделю назад исчез из школы, как говорили, улетел со специальным заданием, а на следующий день вместо него явился этот Шмелев. Он прибыл из госпиталя после ранения и быстро и ловко шнырял по коридорам школы на костылях, пробуя ступать на раненую ногу.
На второй же день он поразил слушателей своей удивительной памятью на фамилии и лица, а в общем, несмотря на это, не понравился Маше: по ее мнению, он был какой-то слишком веселый, разговорчивый и вообще легкомысленный для того дела, которому их здесь обучали. Разговаривая, он иногда смешно заикался, дергал головой и подмигивал. Маша знала, что это подмигивание вовсе не шутка, а последствие старой контузии, видела два привинченных к гимнастерке полковника ордена Красного Знамени, знала, что он ранен на фронте уже в эту войну. И все-таки у нее не лежала душа идти к начальнику школы. Если бы то, что она хотела рассказать, терпело до завтра, она непременно дождалась бы возвращения комиссара, редко улыбавшегося и мало говорившего. Он внушал ей больше доверия.
