— Вот что, — сказал дежурный, обдумав сам с собой все возможности, — вы подождите тут, в комнате, в бюро пропусков. Я нахожусь на дежурстве, не могу отрываться на выслушивание вашего дела, а тем, кто сможет, я, как они освободятся, скажу. Или вызовем, или спустятся, поговорят с вами. Пусть он там подождет, — пальцем показал он часовому на комнату с двумя окошечками. — Я разрешаю…
— Хорошо, спасибо, — сказал Синцов. — Только я уже, наверно, три часа жду.
— Что ж, придется еще подождать.
Дежурный не знал, сколько придется ждать Синцову, но его предложение подождать не было лицемерным. Час назад ему позвонил с нового места один из начальников и сказал, что скоро вернется сюда с группой работников. Имея в виду эту группу, дежурный и сказал Синцову «подождите».
Он поднялся к себе, а Синцов стал ждать. Сначала он ждал нетерпеливо, считая минуты. Потом, потеряв счет, заснул, проснулся и, выскочив в вестибюль с поспешностью только что проснувшегося человека, сказал часовому:
— Соедините меня с дежурным!
Решительный тон подействовал на часового, тот набрал номер, вызвал дежурного и сказал ему:
— Этот, которого вы ждать оставили, просит с вами поговорить. Дать трубку?
Очевидно, ответ последовал утвердительный, потому что он протянул трубку Синцову.
— Ну что там? — послышался недовольный голос.
— Товарищ военюрист третьего ранга, — сказал Синцов, — так никто меня и не вызвал!
— Подождите, вызовут.
— Но ведь мне в часть возвращаться надо, — отчаянно солгал по телефону Синцов. — У меня самовольная отлучка будет…
Несколько секунд в трубке было молчание.
— Ладно, сядьте там внизу, раз вам так горит, напишите все, что хотели сообщить прокуратуре, и оставьте. Когда напишете, скажите часовому, он позвонит, я спущусь, возьму.
Синцов еще несколько секунд продолжал стоять, прижимая трубку к уху. Оставалось делать то, что сказал дежурный. Ничего другого не придумаешь… Доверить все бумаге, оставить здесь, а там видно будет.
«А я пойду обратно в батальон», — вдруг решительно и с облегчением подумал он.
Он нащупал в кармане ватника пачку сложенных вчетверо листов бумаги, взятых еще в райкоме у Малинина, чтоб написать письмо Маше, вернулся в бюро пропусков и нашел там ручку с погнутым, но еще годным пером. Попробовав перо и слив из двух чернильниц в одну остатки чернил, он разгладил листы, лег грудью на стол и, не останавливаясь и не задумываясь, стал писать страницу за страницей.
Когда он, дописав восьмую страницу, закончил изложение всех обстоятельств, на улице уже начало темнеть.
Он хотел перечесть все подряд, но, поглядев в окно, махнул рукой и в самом низу последнего листа написал последнюю фразу:
«Среди всех своих действий считаю неправильными два: что не явился в Особый отдел части, стоявшей по месту моего выхода из окружения, а вместо этого уехал, как мною было изложено выше, и что, подходя к Москве, не обратился на КПП, а обошел его. За достоверность всех изложенных мной фактов несу всю меру дисциплинарной ответственности».
Он подписался, поставил число, потом перечел последние строчки и после слова «дисциплинарной» вписал «и партийной».
В вестибюле повторилась прежняя процедура. Синцов попросил часового вызвать дежурного, тот позвонил по телефону, и через несколько минут дежурный показался в дверях.
— Написали? — Он взял из рук Синцова листки, сперва взглянул в начало: верно ли адресовано? — потом перевернул и бегло взглянул в конец. — Где вас искать, когда ознакомятся, написали?
— Да, в начале. — Синцов показал дежурному то место, где было написано: «Коммунистический батальон Фрунзенского района в настоящее время находится по адресу: Плющиха, здание ФЗУ № 2».
Показал и, спохватившись, вытащил из кармана ту бумажку, которой снабдил его Губер.
— Товарищ военюрист третьего ранга! Напишите на моем направлении, что меня задержали до вечера, а то ведь отлучка…
Он немного прилгнул: дело было не в том, когда он вернется, ему надо было, чтоб Губер увидел, что он действительно был в прокуратуре.
— Хорошо, напишу, что находились здесь до восемнадцати часов, — сказал дежурный.
— И печать, если можно, поставьте!
Дежурный поморщился, — придется подниматься на второй этаж, снова спускаться и подниматься, — хмыкнул, собираясь отказать, но потом передумал, — сердце не камень! — забрал синцовскую бумажку, вышел и через две минуты вернулся.
— Берите! — с раздражением доброго человека, недовольного собственной добротой, сказал он Синцову.
Выйдя на потемневшую улицу, Синцов развернул бумагу.
На ней не было печати, но был маленький штамп: «Московская окружная военная прокуратура». Под этим штампом было написано: «Находился в прокуратуре до восемнадцати часов. 18.Х. с.г.». Потом стояло большое красивое «П» и уходящий вниз росчерк фамилии, так и оставшейся ему неизвестной.
Когда вскоре после отбоя первой за вечер воздушной тревоги к Губеру пришел караульный начальник и сказал, что у ворот стоит человек по фамилии Синцов и заявляет, что он отлучился из казармы с его, Губера, увольнительной, а теперь вернулся и должен явиться к комиссару, Губер усмехнулся, поправил очки и сказал, чтобы этого человека пустили к нему, а заодно вызвали Малинина.
Синцов зашел к Губеру первым. Малинина еще не было.
— Ну, что, товарищ Синцов, — насмешливо сказал Губер, — военная прокуратура закрыта на ремонт, или вы не нашли Молчановки, или что еще?
Синцов вынул записку Губера и положил перед ним.
Губер внимательно прочел записку, как будто он не сам ее писал, потом повернул бумажку наискось и вслух прочел надпись дежурного по прокуратуре: «Находился в прокуратуре до восемнадцати часов».
— Что ж, выходит, разобрались с вашим делом и отправили вас обратно к нам? Так, что ли? — подняв лицо от бумажки, спросил Губер.
— Нет. Не так.
— А подробней?
Синцов рассказал об оставленном в прокуратуре заявлении.
— И там вы изложили все, что говорил мне о вас Малинин?
— Все, — сказал Синцов.
— Без утайки?
Синцов пожал плечами, и Губер сам честно подумал, что его вопрос глуп. Какие там утайки, когда, будь этот человек трусом, он вчера с легкостью бы дезертировал в глубокий тыл, а будь он ловкачом, наверно, сумел бы что-нибудь наврать о себе и прибиться к какой-нибудь части. Мало ли сейчас между Вязьмой и Москвой оказалось людей, потерявших свои части и утративших документы.
Он даже присвистнул, подумав о том, сколько их, и вдруг улыбнулся Синцову не насмешливо, как улыбался до этого, а просто так — он умел улыбаться и просто так, — и сказал:
