— Тебе больше не оскорбить меня.
— Не будь самоуверенной.
— Делай что хочешь. Но ты боишься правды. Ты предал моего брата.
— Твой брат не дождался, чтобы его предали. Ему не терпелось стать мучеником. Он не хотел спастись.
— Он умер, а ты здесь, жив-здоров и хозяйничаешь вместо него. Вот все, что я знаю.
— Нет, не все, можешь лезть на стену, но знай — я никогда не дам тебе свободы, никогда, хоть убей. Я тоже умею брать за горло. Ты пожалеешь о своей глупости…
— Недаром у тебя было такое зверское лицо, когда ты уверял меня в своей любви.
— Я полюбил не просто тебя, а тебя рядом с собой…
— Не прикасайся ко мне. Этого тебе больше не купить.
— Лучше — забудь о сегодняшнем дне. Подумай, ведь нам жить вместе всю жизнь.
— Отойди. Да, я об этом думаю. О предстоящих долгих годах.
— Тогда прости меня. Еще раз прошу тебя.
— А ты простишь меня?
— Мне нечего тебе прощать.
— Простишь ли ты, что я не могу простить тебе забвение, которому предан тот, другой человек, которого я действительно любила? Я сейчас с трудом припоминаю его лицо… И за это тоже я тебя ненавижу, за то, что ты заставил забыть его лицо… Если бы я узнала ту, первую любовь, я могла бы сказать, что жила… Постарайся понять меня: я ненавижу его еще больше, чем тебя, зато, что он позволил прогнать себя и не вернулся… И, может быть, я говорю тебе все это потому, что не могу сказать ему… Да, пусть это трусость… Какхочешь… Не знаю… Я… я слабая женщина… А ты, если желаешь, можешь любить каких угодно женщин, но мой удел — быть с тобой. Если бы тот взял меня силой, я теперь не вспоминала бы его и не презирала, забыв его лицо. Но я так и осталась навсегда с тоской в душе, понимаешь? Постой, не уходи… И потому, что у меня нет сил обвинить во всем себя — а его тут нет, — я всю вину перекладываю на тебя и ненавижу только тебя — ты ведь сильный и сумеешь все вынести… Скажи, можешь ли ты простить такое? А я вот не могу простить тебя, пока не прощу себя и его, ушедшего… Такого слабого… Впрочем, я больше не хочу ни думать ни о чем, ни говорить. Оставь меня в покое, я буду просить прощения у Бога, не у тебя…
— Успокойся. Мне больше нравилось твое упрямое молчание.
— Теперь ты знаешь. Можешь сколько угодно терзать мою душу. Я сама дала тебе оружие. Взяла и дала, потому что хочу, чтобы ты меня тоже возненавидел и мы раз и навсегда покончили с иллюзиями…
— Было бы проще все забыть и начать сначала.
— Нет, не так мы созданы.
Неподвижно сидя в кресле, она вспомнила о своем решении, когда отец обратился к ней с просьбой. Перенести поражение с достоинством. Пожертвовать собой, чтобы потом отомстить.
— Ничто меня не переубедит. Зачем мне неволить себя?
— Да, так гораздо легче.
— Не смей меня трогать, убери руки!
— Я говорю: гораздо легче ненавидеть. Любить гораздо труднее, любовь требует большего…
— Конечно. Потому так и выходит.
— …пусть выходит, не держи ее, свою ненависть.
— Отойди от меня!
Она больше не смотрела на мужа. Кончились слова, и перестал существовать этот высокий, темный человек с густыми усами, у которого лоб и затылок сверлила тупая боль. Он пытался прочесть еще что-нибудь в красивых грустных глазах жены. Казалось, из ее плотно сжатых, презрительно искривленных губ вырывались слова, которые она никогда бы не произнесла:
«Думаешь, после всего того, что ты сделал, ты еще имеешь право на любовь? Думаешь, правила жизни могут меняться, чтобы, вопреки всему, ты получил за это вознаграждение? Там, в мире сделок, ты потерял чистоту души. Ты не сможешь снова обрести ее в мире чувств. У тебя, возможно, был свой сад. У меня тоже был свой, свой крохотный рай. Теперь мы оба это потеряли. Можно лишь предаваться воспоминаниям. Тебе не найти во мне то, что ты уже принес в жертву, навсегда потерял по собственной воле. Я не знаю, откуда ты появился. Не знаю, что делал раньше. Знаю только, что в своей жизни ты потерял то, что потом заставил потерять и меня: мечты, душевные порывы. Мы уже никогда не станем тем, чем были».
Казалось, такие мысли можно было прочитать в глазах жены. Инстинктивно он улавливал смысл ее молчания. И его собственные слова опять утонули в тайном страхе. Каин. Это страшное слово никогда не должно сорваться с губ жены, которая, хотя и потеряла веру в любовь, оставалась тем не менее его спутницей — молчаливой, настороженной, — спутницей будущих лет жизни. Он сжал челюсти. Только одно могло, наверное, разрубить узел неприязни и отчуждения. Всего лишь несколько слов — сейчас или никогда. Если она поймет, они смогут все забыть и начать сначала. Если не поймет…
«Да, я жив и здоров и рядом с тобой, здесь, потому что другие умерли за меня. Я могу говорить тебе сейчас о тех, кто умер, потому что я в свое время умыл руки и пошел своей дорогой. Прими меня таким, с моей виной, и смотри на меня как на человека, который борется за жизнь… Не презирай меня. Сжалься, Каталина, любимая. Ведь я тебя люблю. Положи на весы мои грехи и мою любовь и увидишь, что любовь перевесит…»
И не решился сказать. Он спрашивал себя — почему не решился? И почему она не требовала, чтобы Он сказал правду? — Он, который не мог сказать правду, хотя и сознавал, что это малодушие еще больше разъединяет их и заставляет его разделять с ней ответственность за их неудавшуюся любовь. Почему она не требовала от него правды? Они вместе могли бы очиститься от грехов, которые Он хотел разделить с ней, чтобы искупить их.
«Один — нет; один не могу».
Истекала короткая минута — интимная, безмолвная…
«Ну, что ж, я сильный. Моя сила в том, чтобы стойко переносить удары судьбы».
…Он тоже примирился с невозможностью превозмочь себя, вернуться обратно…
Она встала, пробормотав, что мальчик один в спальне. Он остался в зале и представил себе, как она опустится сейчас на колени перед распятием из слоновой кости, в последний раз обращаясь с мольбой к Богу, чтобы тот оградил ее «от моей судьбы и моей вины, могущей и на нее навлечь божий гнев, и отвергнет то, что должно было бы стать нашим, общим, хотя я и предлагал это без слов. Больше нечего ждать…»
Он скрестил руки на груди и вышел на простор ночи, поднял голову, кивнув сиявшей Венере, первой звезде на темном небосводе, где один за другим загорались огни. Когда-то, другой такой же ночью, Он тоже смотрел на звезды — впрочем, не к чему вспоминать. И сам уже не тот, и звезды не те, что светили в молодости.
Дождь кончился. По саду разлился густой аромат гуаяб и техокоте, слив и груш. Он сам заложил тут фруктовые деревья. Возвел ограду, отделявшую дом и сад — владение для отдыха — от возделанных полей.
Когда под сапогами зачавкала мокрая земля, Он сунул руки в карманы и медленно направился к калитке. Открыл ее и повернул к одному из соседних домишек. Во время первой беременности жены Он навещал эту молодую индеанку — она принимала его с молчаливым равнодушием, никогда ни о чем не спрашивая, ни о чем не загадывая.
