* * *
— Эйла, кажется, она растет, — сказала Фрали. — Я уверена в этом: она стала тяжелее и начала оглядываться по сторонам. И сосет она подольше, чем прежде.
— Уже пять дней… Думаю, она становится крепче, — согласилась Эйла.
Фрали улыбнулась, на глазах ее выступили слезы.
— Эйла, не знаю, что бы я делала без тебя. Я проклинаю себя за то, что не позвала тебя раньше. Беременность с самого начала была какая-то неправильная, но, когда мать и Фребек стали ссориться между собой, я не могла принять чью-то сторону.
Эйла кивнула.
— Я знаю, что с моей матерью бывает трудно, но она столько перенесла… Она ведь была вождем, знаешь?
— Я так и думала.
— Я старшая из ее детей, у меня были две сестры и брат… Когда это случилось, мне было столько лет, сколько сейчас Лэти. Мать взяла меня с собой в Оленье стойбище — познакомить с сыном тамошней женщины-вождя. Я не хотела туда идти, и, когда я встретила этого парня, он мне не понравился. Он был старше меня, и его куда больше занимал его статус. Но прежде чем мы ушли оттуда, она заставила меня согласиться на союз с ним. Мы были сговорены, и на следующее лето назначили Брачный ритуал. А когда мы вернулись на свою стоянку… ох, Эйла, это ужасно… — Фрали закрыла глаза, пытаясь совладать со своими чувствами. — Никто не знал, что там приключилось… был пожар. Дом был старый, его построили еще для матери. Говорят, солома, и дерево, и кости — все это пересохло… это началось ночью… никто не спасся. Идти нам было некуда, и мы отправились обратно в Оленье стойбище. Они жалели нас, но не были нам рады. Они боялись дурных предзнаменований, и мы утратили свой статус. Они хотели расторгнуть договор, но Крози спорила с ними перед Советом Сестер — и переспорила. Если бы они настояли на своем, Оленье стойбище утратило бы все свое влияние. И летом я соединилась с тем человеком. Мать сказала — я должна. Это все, что у нас осталось. Но счастья я с ним знала немного, хорошо хоть родились Крисавек и Ташер. Мать со всеми вечно спорила, а особенно с моим мужчиной. Она ведь привыкла быть главной, привыкла, что она всем распоряжается, что ей оказывают почтение. Нелегко было ей все это потерять. Она не могла это перенести. Ее считали ворчливой, злобной брюзгой и не хотели иметь с ней дела.
Фрали помолчала, потом продолжила свой рассказ: — Когда моего мужчину насмерть забодал лось, они сказали, что мы приносим несчастье, и заставили нас уйти оттуда. Мать пыталась снова выдать меня за кого-нибудь. Они, может, и пошли бы на это. Ведь я все же была дочерью главы стойбища. Но жить с моей матерью никто не хотел. Говорили, что она приносит несчастье, но я думаю, что они не в силах были выдержать ее нрав. Хотя я ее не виню. Просто они не могли понять… И только Фребек поддержал меня. Предложить он мог немного, — Фрали улыбнулась, — но все, что имел, — предложил. Сначала я не была в нем уверена. Положения у него не было никакого, и вообще он был недотепой. Мать он смущал своими манерами. Он пытался придать себе важности, говоря гадости про других. Я решила уйти с ним со стоянки на время — для пробы. Когда я вернулась и сказала матери, что принимаю предложение, она была поражена. Она никогда не могла понять… Фрали посмотрела на Эйлу и мягко улыбнулась.
— Ты можешь себе представить, что это такое — жить с человеком, который тебя не хочет, которому ты с самого начала безразлична? А потом встретить человека, который любит тебя так, что готов отдать все, что у него есть, и пообещать все, что у него когда-нибудь будет? В первую ночь, когда мы остались одни, он обращался со мной как… как с каким-то сокровищем. Он не мог поверить, что вправе коснуться меня. Я почувствовала с ним, что я… не могу это объяснить… желанна. И когда мы стали жить вместе, все осталось по-прежнему, только с матерью он без конца бранился. И когда для них камнем преткновения стало видеться ли мне с тобой, Эйла, я не могла унизить его.
— Кажется, я понимаю тебя, Фрали.
— Я все пытаюсь уговорить себя, что дела не так плохи и твои лекарства мне помогли. Я всегда надеялась, что он переменит свое отношение к тебе. Но я хотела, чтобы это произошло по его собственной воле, я не хотела принуждать его.
— Я рада, что это случилось.
— Но как мне быть, если мой ребенок…
— Пока точно сказать нельзя, но думаю, все будет в порядке. Девочка выглядит покрепче.
Фрали улыбнулась:
— Я уже выбрала ей имя. Фребеку понравится. Я назову ее Бекти.
* * *
Эйла стояла рядом с пустой подставкой для хранения припасов, перебирая то, что осталось. Здесь были кучки коры, корешков, семена, связки черенков, узелки с сухими листьями, цветами, плодами. Были и растения, засушенные целиком. Ранек подошел к ней, старательно пряча что-то у себя за спиной.
— В этом году церемония праздника будет особенно великолепной… — Он запнулся, подыскивая верные слова.
— Надеюсь, ты прав, — отозвалась Эйла, думая о своем участии в празднестве.
— Не очень-то уверенно ты отвечаешь, — улыбнулся Ранек.
— Разве? Я в самом деле представляю себе, как Фрали будет давать имя своему ребенку, и за Лэти я рада. Я ведь помню, как счастлива была я, когда наконец стала женщиной, и какое облегчение испытала Иза. Просто Мамут кое-что задумал… а я не уверена, что это правильно.
— Я все забываю, что ты ведь с недавних пор принадлежишь к племени Мамутои. Ты и не знаешь, что это такое — праздник Весеннего Возрождения. Неудивительно, что ты не предвкушаешь его так, как другие. — Он опустил глаза, беспокойно переступая с ноги на ногу, потом вновь взглянул на нее: — Эйла, ты, я думаю, с большей радостью будешь думать о предстоящем, если… — Ранек вдруг прервался, не договорив, и достал предмет, который он так тщательно прятал. — Я сделал это для тебя.
Эйла посмотрела на подарок, потом на Ранека, и глаза ее расширились от удивления и радости.
— Ты сделал это для меня? Но зачем?
— Потому что я так захотел. Это для тебя — и все. Считай это моим священным даром, — говорил он, убеждая ее принять подарок.
Эйла взяла покрытый резьбой бивень мамонта и, осторожно держа его в руках, стала рассматривать.
— Опять женщины и птицы, — произнесла она с радостью и восхищением, — как те, что ты показывал мне прежде… Но другие.
Ее глаза засветились.
— Я вырезал их нарочно для тебя. Но предупреждаю, — сказал он с глубокой серьезностью, — я вложил в них магическую силу, чтобы они тебе… понравились, и тот, кто их сделал, — тоже.
— Для этого не нужно никакой магии, Ранек!
— Значит, тебе понравилось? Скажи мне, что ты об этом думаешь? — спросил Ранек, хотя не в его обычае было выспрашивать у людей, что они думают о его изделиях. Он работал для себя и во имя Великой Матери, но сейчас он во что бы то ни стало хотел, чтобы его работа понравилась Эйле. Он вложил все свои устремления и мечты в каждую зарубку, в каждую линию, надеясь, что этот узор, вдохновленный Великой Матерью, окажет магическое воздействие на женщину, которую он любит.
