— Да, это правда, — ответил он и обернулся к Эйле с улыбкой, полной безмятежного счастья.
Затем Талут обратился к Эйле:
— Эйла из племени Мамутои, дочь Мамонтового очага Львиного стойбища, которой покровительствует Дух Пещерного Льва, согласна ли ты на союз с Ранеком из племени Мамутои, сыном очага Лисицы Львиного стойбища?
Эйла зажмурилась и тяжело вздохнула, прежде чем ответить.
— Да, — чуть слышно произнесла она. — Я согласна. Джондалар сидел у стены, сжав челюсти до боли в висках. Он сам во всем виноват. Если бы он тогда не взял ее силой, может, она и не ушла бы к Ранеку. Но ведь она уже делила с ним ложе… С первого дня, когда ее приняли в племя Мамутои… Ну, здесь он должен признаться себе, что несколько кривит душой. С той первой ночи она больше не спала с резчиком, пока не случился тот глупый спор между ними и он не ушел из Мамонтового очага. Из-за чего они спорили-то? Он ведь и не сердился на нее, просто беспокоился о ней. Тогда зачем он ушел?
Тули повернулась к Уимезу, стоявшему за спиной у Ранека, рядом с Неззи:
— Признаешь ли ты этот Союз между сыном очага Лисицы и дочерью Мамонтового очага?
— Я признаю этот Союз и приветствую его, — ответил Уимез.
— А ты, Неззи? — спросила Тули. — Признаешь ли ты Союз между твоим сыном, Ранеком, и Эйлой, если будет назначен соответствующий Брачный Выкуп?
— Я признаю этот Союз, — ответила женщина.
Вслед за этим Талут обратился к старику шаману, стоявшему рядом с Эйлой.
— Духовидец Мамутои, покинувший свой очаг и отринувший свое имя, ты, кто был призван и посвящен Мамонтовому очагу, говорящий с Великой Матерью Всего, Тот, Кто Служит Мут, — начал старейшина, обстоятельно перечисляя все титулы шамана, — согласен ли Мамут на Союз между Эйлой, дочерью Мамонтового очага, и Ранеком, сыном очага Лисицы?
Мамут ответил не сразу. Он смотрел на Эйлу, которая стояла, опустив голову. Он вглядывался в ее лицо, оценивая ее состояние, окружающую ее ауру.
— Дочь Мамонтового очага может соединиться с сыном очага Лисицы, если она этого желает, — наконец произнес он. — Нет ничего, что препятствовало бы этому Союзу. Она не нуждается в моем благословении или одобрении, да и ни в чьем. Выбор за ней. Выбор всегда будет за ней, где бы она ни была. Если она нуждается в моем разрешении, я даю его. Но она всегда останется дочерью Мамонтового очага.
Тули посмотрела на старика. В его словах таился какой-то иной смысл. Но она решила подумать об этом позднее.
— Ранек, сын очага Лисицы, и Эйла, дочь Мамонтового очага, объявили о своем желании быть вместе. Они желают заключить союз, дабы обрести общий дух и разделить общий очаг. Все вопросы, связанные с этим, улажены. Ранек, если ты соединишься с Эйлой, обещаешь ли ты ей покровительство свое и своего мужского духа, будешь ли ты заботиться о ней, когда Великая Мать благословит ее дать начало новой жизни, признаешь ли ты ее детей детьми своего очага?
— Да, обещаю. Ничего я не желаю больше, чем этого, — ответил Ранек.
— Эйла, если ты соединишься с Ранеком, обещаешь ли ты заботиться о нем и даровать ему покровительство твоей материнской силы, призываешь ли ты без всяких условий Дар Жизни, ниспосланный Великой Матерью, и разделишь ли ты своих детей с мужчиной твоего очага? — спросила Тули.
Эйла открыла рот, но сначала не могла произнести ни звука. Откашлявшись, она наконец произнесла — но чуть слышным голосом:
— Да, обещаю.
— Слышали ли вы эти обещания и можете ли их засвидетельствовать? — обратилась Тули к присутствующим.
— Мы слышали и свидетельствуем, — ответили те. Диги и Торнек начали медленно отбивать ритм на своих костяных инструментах, подстраиваясь к голосам, запевшим торжественную песню.
— Вы соединитесь на Летнем Сходе, дабы все Мамутои засвидетельствовали ваш союз, — сказала Тули. — Обойдите три раза очаг в подтверждение ваших Обещаний.
Ранек и Эйла рука об руку медленно пошли вокруг очага под музыку и пение. Итак, свершилось. Они обменялись Обещаниями.
Ранек был в восторге. Он едва чувствовал землю под ногами. Его счастье было таким всепоглощающим, что он не мог поверить, что Эйла не разделяет его. Он заметил ее колебания, но убеждал себя, что это всего лишь робость, что она устала или нервничает. Он любил ее так сильно, что не мог даже представить себе, будто она не испытывает к нему подобных чувств. Но на сердце у Эйлы было тяжело, когда они обходили костер, хоть она и старалась не показывать этого. Джондалар опустился на землю: ноги не держали его, как будто все его кости сломались; он чувствовал себя пустым мешком с развязанными тесемками. Больше всего на свете ему хотелось бежать отсюда прочь — только бы не видеть, как женщина, которую он любил больше всего на свете, идет рука об руку со счастливо улыбающимся темнокожим мужчиной.
— Ах, Эйла, я так рада, что мы породнимся! — воскликнула Диги. — Но потом ты вернешься сюда, а я уйду, чтобы строить новое жилище. Я буду так скучать по тебе в будущем году. А интересно, кого из нас Мать благословит первой — тебя или меня? Ты, наверное, такая счастливая.
— Кажется, да, — ответила Эйла, натянуто улыбнувшись.
Диги поразилась ее вялости. Похоже, Эйла была от своего Обещания не в таком восторге, как она. Эйла и сама удивилась. Она хотела быть счастливой, ей полагалось быть счастливой, но чувствовала она лишь одно — утрату.
В то время когда все толпились в Мамонтовом очаге, Эйла и Мамут ускользнули в Журавлиный очаг для последних приготовлений. Когда все было готово, они пошли обратно, но между Оленьим и Мамонтовым очагами Мамут остановился. Люди толпились небольшими группами, занятые разговором, и шаман решился дождаться минуты, когда все взгляды обратятся в другую сторону. Тогда он подал знак Эйле, и они медленно двинулись, до последнего момента не выходя из тени.
Мамут, в первое мгновение никем не замеченный, молча стоял перед очагом. Полы его плаща развевались, руки были сложены на груди. Эйла сидела, скрестив ноги и опустив голову; на плечи ее также был накинут плащ. Когда их наконец увидели, это было воспринято как чудо. Никто не видел, как они вошли, — а они вот уже в самом центре помещения. Все расселись, предвкушая новое таинство Мамонтового очага, гадая, что за церемония предстоит сегодня.
Прежде всего Мамут хотел призвать духов, чтобы показать подлинность иного мира, в котором ему предстоит действовать, тем, кто знает лишь слова, произносимые ртом, да еще, быть может, результаты действий. Все затихли. В тишине слышались непривычно громкое человеческое дыхание и потрескивание костра. Вдруг языки пламени задрожали, а в дымовом отверстии раздался смутный вой, как бы обозначая присутствие кого-то невидимого. Так постепенно, что никто поначалу этого не заметил, вой перешел сначала в монотонные постукивания, потом в ритмическое пение. Все подхватили его, а старый шаман тем временем начал медленно танцевать, извиваясь в такт музыке. Потом ритмический стук стал громче — словно несколько бубнов ударили одновременно.
