— А в Клане не бывает женщин-вождей, — сказала она.
— Мартона стала вождем после Джоконана. Зеландони говорила мне, что моя мать руководила жизнью Пещеры вместе с ним, и поэтому после его смерти все решили, что вождем будет она. Мой брат Джохарран был сыном его очага. Потом он стал вождем, но Мартона по-прежнему остается его советницей… По крайней мере так было, когда я отправился в Путешествие.
Эйла задумчиво нахмурилась. Он говорил об этом раньше, но ей были не совсем понятны эти родственные связи.
— Твоя мать была женой… как ты его назвал?
— Джоконана? — Да.
— Но ты всегда рассказывал только о Даланаре.
— Я был сыном его очага.
— Значит, твоя мать была также женой Даланара?
— Да. Когда они стали жить вместе, она уже была вождем. Они были очень близки друг другу, люди до сих пор рассказывают истории о Мартоне и Даланаре и поют печальные песни об их любви. Зеландони рассказывала мне, что у них были очень сложные отношения. Даланар не хотел делить Мартону с Пещерой. Ему не нравилось, что она так много времени тратит на общие дела племени, но она была вождем и не могла поступать иначе. В конце концов они разрубили этот узел, решив расстаться. Потом Мартона основала новый очаг с Уилломаром и родила Тонолана и Фолару. Даланар отправился на северо-восток, нашел там кремневое месторождение и встретил Джерику. Тогда он и основал там Первую Пещеру Ланзадонии.
Джондалар задумчиво умолк, словно вспоминая какие-то давние события. Похоже, ему надо было выговориться, и Эйла внимательно слушала, хотя уже знала историю о Даланаре. Она встала, разлила остатки чая по чашкам, подбросила немного дров в огонь и, присев на меховое покрывало, сложенное на краю лежанки, посмотрела на Джондалара. Отблески костра накладывали печальные живые тени на его лицо.
— А что значит «Ланзадонии»? — спросила она. Джондалар улыбнулся:
— Просто так называются… люди… дети Дони… А вернее, дети Великой Земной Матери, которые живут на северо-востоке.
— Ведь и ты тоже жил там? Вместе с Даланаром?
Он прикрыл глаза и скрипнул зубами, его челюсти сурово сжались, а на лбу появилась печальная складка. Эйла уже знала, что такое выражение его лица означало, что он чем-то сильно расстроен, но пока не понимала, с чем это связано. Однажды летом он рассказывал ей немного об этом периоде его жизни, но эти воспоминания явно не радовали его, и он старался как можно меньше говорить о том времени. Эйла почувствовала какую-то гнетущую напряженность в воздухе, центром которой был Джондалар; казалось, он мучительно страдает от затаенной боли, которая готова прорваться наружу, подобно источнику, прорывающемуся на поверхность земли из глубоких недр.
— Да, я жил там, — наконец отрывисто сказал он, — целых три года. — Он вдруг вскочил и, опрокинув свой чай, большими шагами направился к дальнему концу пещеры. — О Великая Мать! Это было ужасно! — Джондалар постоял там в темноте, облокотившись на каменную стену; постепенно ему удалось овладеть собой, и он медленно вернулся к очагу. Увидев на плотно утрамбованной земле влажное пятно, оставшееся от пролитого чая, он опустился на колено, чтобы поднять чашку. Вертя ее в руках, Джондалар пристально смотрел на огонь.
— Неужели тебе так плохо жилось с Даланаром? — в конце концов решилась спросить Эйла.
— Плохо жилось с Даланаром? — рассеянно повторил он ее слова и удивленно возразил: — Нет, совсем нет! Мне было плохо по другой причине. А он был очень рад встрече со мной. Он принял меня в свой очаг и учил меня своему мастерству вместе с Джоплайей. Он разговаривал со мной на равных, как со взрослым мужчиной, и никогда не упоминал ни слова об этом.
— Ни слова о чем? Джондалар глубоко вздохнул.
— О той причине, по которой я был отослан туда, — сказал он, не поднимая взгляда от чашки, которую вертел в руках.
Пауза затянулась, и безмолвие пещеры заполнилось дыханием лошадей и громкими, отражавшимися от стен звуками потрескивающего костра. Джондалар поставил чашку на пол и поднялся на ноги.
— Я всегда выглядел старше своего возраста, казался взрослее моих лет, — начал он, меряя большими шагами пространство вокруг очага. — Я быстро почувствовал себя вполне зрелым юношей. Мне было всего одиннадцать лет, когда Дони впервые пришла ко мне во сне… и у нее было лицо Золены.
Вот он и произнес вновь ее имя. Имя женщины, которая так много значила для него. Он уже говорил о ней, но только очень коротко и с очевидным страданием. Эйла не понимала, что причиняет ему такие мучения.
— Все юноши хотели, чтобы она стала их донии, их женщиной-наставницей. Все они хотели, чтобы именно она учила их искусству любви. Считалось нормальным, что они хотят быть с ней или с любой другой донии. — Он развернулся и посмотрел в лицо Эйлы. — Но им нельзя было любить ее! Ты понимаешь, что это значит?
Эйла отрицательно покачала головой.
— Донии должна показать юноше, как надо делить Дары Радости, чтобы потом, когда наступит его черед, он был готов провести с девушкой ритуал Первой Радости. Всем взрослым женщинам, достигшим определенного возраста, полагается хотя бы раз в жизни исполнить роль донии-наставницы, точно так же, как всем мужчинам полагается по крайней мере один раз в жизни провести с юной девушкой ритуал Первой Радости. Это священный долг, связанный с почитанием Дони. — Он продолжал говорить, устремив глаза в землю: — А донии представляют саму Великую Мать; юноша не должен любить ее и желать, чтобы она стала его женой. — Он вновь взглянул на Эйлу: — Ты понимаешь, о чем я говорю? Это запрещено, такая любовь запретна, как если бы мужчина захотел жениться на собственной матери или влюбился в родную сестру. Прости, Эйла… Но это почти так же ужасно, как влюбиться в женщину из плоскоголовых!
Джондалар отвернулся и, сделав пару стремительных больших шагов, оказался у выхода. Он откинул в сторону край занавеса, затем его плечи тяжело опустились, и он, передумав, вернулся опять к очагу. Присев рядом с Эйлой, он, казалось, полностью погрузился в мир воспоминаний:
— Мне было двенадцать лет, когда Золена стала моей донии, она нравилась мне. И я нравился ей. Поначалу все шло как обычно, просто она на удивление точно знала, как доставить мне удовольствие. Но потом мы лучше узнали друг друга. Я мог свободно разговаривать с ней о любых вещах; нам нравилось быть вместе. Она учила меня, как надо обходиться с женщинами, как доставлять им удовольствие, и я хорошо учился. Она нравилась мне, и я с радостью доставлял ей удовольствие. Мы сами не заметили, как между нами зародилась любовь, и первое время даже боялись говорить об этом друг с другом. Потом мы попытались сохранить нашу любовь в тайне. Но я хотел, чтобы она стала моей женой. Я хотел открыто жить с ней. Хотел, чтобы ее дети стали детьми моего очага.
Он прищурился, и Эйла заметила, что в уголках его устремленных на огонь глаз что-то влажно поблескивает.
— Золена все время говорила, что я слишком молод и не должен пока думать об этом. Большинство мужчин начинают выбирать себе пару не раньше пятнадцати лет. Конечно, я ощущал себя вполне зрелым мужчиной. Но никакой возраст не мог оправдать моих желаний. Я не должен был любить ее. Она была моей донии, моим учителем и наставницей, и ей также нельзя было позволять мне любить ее. Ее вину сочли даже больше моей, и это было ужасно. Как можно было обвинять ее за то, что я оказался таким глупым? — распалившись, воскликнул Джондалар. — Многие мужчины, как и я, искали ее любви. Наверное, все. Хотела она того или нет. Один постоянно надоедал ей, его звали Ладроман. Несколько лет назад она также была его донии. Я считал, что не могу обвинять его в том, что он любит ее, но в любом случае она уже не питала к нему никаких чувств. Ладроман начал преследовать нас, следить за нами. Как-то раз ему удалось подловить нас. И он угрожал ей, говоря, что если она не согласится жить с ним, то он всем расскажет о наших отношениях. Она пыталась высмеять его и говорила, что он может поступать, как сочтет нужным; ему не в чем было обвинить нас, она просто была моей донии. Мне следовало бы сделать то же самое, но, когда он начал насмехаться над нами, повторяя слова, которые мы говорили друг другу наедине, я разозлился. Нет… я не просто разозлился, я был так взбешен, что потерял контроль над собой и, обезумев от злости, ударил его.
