— Да, говорят, — согласилась я.
— О… — Она не сказала больше ни слова, просто стояла и рассматривала свои ноги, длинные и элегантные, одетые в шерстяные чулки и кожаные сандалии. Мои собственные ноги, обутые более надежно, стали уже замерзать, и я подумала, что, наверное, она прозябла до костей, если находится тут уже какое-то время.
— Что вы здесь делаете? — спросила я. — Аббатство — прекрасное тихое место в хорошую погоду, но не в холодную зимнюю слякоть.
— Я прихожу сюда подумать, — сказала она, погруженная в свои мысли, и слабо улыбнулась. О чем бы она ни думала сейчас, мысли ее были не очень веселыми.
— Подумать о чем? — поинтересовалась я, пристраиваясь на камне рядом с ней. На могильной плите была изображена фигура поверженного рыцаря, прижимающего к груди кинжал, рукоятка которого походила на крест.
— Я хочу знать — почему! — с жаром сказала она. Ее худое лицо вдруг побледнело от гнева.
— Что «почему»?
— Почему! Почему я вижу, что должно произойти, но ничего не могу сделать, чтобы остановить это или изменить. Какая польза от такого дара? Это не дар, а проклятье, хотя я ничем не заслужила его!
Она обернулась и злобно взглянул на Томаса Фрэзера, безмятежно смотрящего из-под шлема, сложив руки на рукоятке меча.
— А может, это твое проклятье, старый греховодник! Или всей твоей проклятой семьи? Вы когда-нибудь думали об этом? — неожиданно спросила она, повернувшись ко мне. Ее брови выгнулись дугой над карими глазами, в которых сверкали искры гнева. — Вы никогда не думали, что дар, который мы получили, нужен не нам, а кому-то другому, а мы из-за него обречены на страдания. Никогда не думали об этом?
— Не знаю, — медленно произнесла я. — Хотя да, я тебя понимаю. Конечно, ты все время задаешь себе этот вопрос — ну почему я? И никогда не находишь на него ответа. Ты думаешь, что твой дар — это проклятье семейства Фрэзеров — заранее знать о времени смерти? Дьявольский замысел.
— Верно, дьявольский, — с горечью согласилась она. Она прислонилась спиной к саркофагу из красного камня, выглядывающему из-под снега, почти полностью покрывшего его. — А вы как думаете? Сказать ему?
Я вздрогнула:
— Кому? Лорду Ловату?
— Да. Его светлости. Он спрашивает меня, что я вижу, и бьет меня, если я отвечаю, что ничего. Он знает, он видит по моему лицу, когда у меня бывают видения. Но мне хватает силы лишь на одно — чтобы молчать. — Длинные белые пальцы нервно теребили складки мокрого плаща. — Но ведь всегда есть какой-то шанс, не правда ли? — Голова Мэйзри была низко опущена, и капюшон плаща скрывал ее лицо от моих глаз. — Есть шанс, что после моих слов можно что-нибудь изменить. Время от времени так и бывает. Я сказала Лахлану Гиббонсу, что видела его зятя запутавшимся в морских водорослях и что морские угри выглядывали из-под его рубах. Лахлан тут же отправился к зятю и продырявил его лодку. — Она засмеялась. — Господи, какой тогда поднялся шум! Но когда на следующей неделе случился сильный шторм и трое рыбаков утонули, зять Лахлана сидел дома и ремонтировал лодку. А когда я увидела его в следующий раз, рубаха на нем была сухая и никаких водорослей.
— Да, случается и такое, — тихо сказала я. — Иногда.
— Иногда, — кивнув, повторила она, все еще не отрывая глаз от земли. У ее ног лежала леди Сара Фрэзер. Надгробный камень леди венчало изображение черепа над перекрещенными костями, а надпись гласила: «Сегодня моя очередь, завтра — твоя». — А иногда нет. Когда я вижу человека, завернутого в простыню, он заболевает, и тут уж ничего не поделаешь.
— Возможно, — ответила я, глядя на свои руки, лежавшие на камне.
Без лекарств, без медицинских инструментов, без знаний болезнь была неотвратимым приговором. Но если бы рядом оказался врач и ему было бы чем лечить, тогда другое дело. Возможно, Мэйзри видела тень подступающей болезни, вполне реальные, но еще излечимые симптомы, такие, как лихорадка или сыпь. И недостаток медицинских знаний, неспособность прочитать эти симптомы приводили к смертному приговору. Так ли это? Я никогда не узнаю.
— Нам не дано знать, — сказала я, поворачиваясь к ней. — Нам открыто то, что неведомо другим, но почему и как — сказать не можем. Просто знаем, и все. Ты права — это проклятье. Будь у нас знания, можно было бы предотвратить несчастье. Ты не думаешь, что это накликает беду?
Мэйзри покачала головой:
— Не знаю. Если тебе станет известно, что ты скоро умрешь, что ты будешь делать? Совершишь доброе дело или, зная, что это твой последний шанс, отомстишь врагу — иначе останешься неотмщенной?
— Будь я проклята, если знаю. — Мы помолчали, наблюдая, как ледяная изморозь переходит в снегопад и легкие хлопья причудливым узором ложатся на разрушенные стены аббатства.
— Иногда я знаю: что-то должно произойти, оно совсем близко, — неожиданно заговорила Мэйзри. — Я стараюсь выбросить это из головы, не смотреть. Вот как с милордом. Я знала — что-то есть, но мне не нужно это видеть. Но он велел смотреть и сказать волшебное заклятье, чтобы видеть еще лучше. Я так и сделала.
Она вскинула голову; глядя на стену аббатства, высившуюся над нами, в охряных, белых и красных тонах, с известковой крошкой между камнями. Капюшон упал с ее головы. Рассыпавшиеся по плечам черные с проседью волосы развевались по ветру.
— Он стоял перед костром, но это был день. Рядом с ним — человек, неподвижный, как дерево, с лицом, закрытым черным. А на лицо милорда падала тень от секиры.
Она сказала это бесстрастно, деловито, но дрожь пробежала у меня по спине. Наконец она вздохнула и повернулась ко мне:
— Ладно, я скажу ему, и пусть он делает что хочет. Я не могу ни послать его на смерть, ни спасти его. Пусть решает он, и да поможет ему Иисус!
Она повернулась, чтобы идти. Я соскользнула с надгробного камня и оказалась на могильной плите леди Сары.
— Мэйзри, — окликнула я ее. Она повернулась и взглянула на меня темными, словно тени между могильными плитами, глазами.
— Да?
— А что ты видишь сейчас, Мэйзри? — спросила я и замерла в ожидании, глядя ей в лицо и безвольно опустив руки.
Она взглянула на меня тяжелым, внимательным взглядом — вверх, вниз, по сторонам, слегка улыбнулась и кивнула.
— Я не вижу ничего, леди, — мягко сказала она. — Только вас. — Она повернулась и исчезла среди деревьев, оставив меня одну под холодными снежными хлопьями.
Послать на смерть или спасти… Этого не могу сделать и я. У меня нет силы, чтобы заставить других подчиниться моей воле или помешать им делать то, что они хотят.
Я стряхнула снег со своего плаща и пошла по тропинке вслед за Мэйзри, полностью разделяя горечь ее одиночества: есть только я. Но этого было ей мало.
Следующие две-три недели старый Саймон вел себя как обычно, но мне показалось, что Мэйзри выполнила свое намерение и рассказала ему о видении. Вначале он энергично взялся за дело, собирая в поход своих родственников, но потом охладел, говоря, что торопиться некуда. Эта медлительность приводила молодого Саймона в бешенство — он мечтал поскорее отправиться на войну и покрыть себя славой.
