— Мне этого не нужно.
— Нужно, — сказал Моррисон с неколебимой убежденностью в собственной правоте, присущей, похоже, всем знахарям, докторам и целителям, не сомневающимся в том, что все нужды и потребности пациентов известны им куда лучше, чем самим подопечным.
Ни сил, ни желания спорить у него не было, потому он открыл рот и пригубил виски, чувствуя, как шейные мускулы дрожат от напряжения.
Виски добавило свою долю к хору наполнявших его ощущений. Жжение в горле и желудке, резкое пощипывание в задней части носа и некое смятение в голове, которое сказало ему, что он выпил слишком много и слишком быстро.
— Чуть побольше, еще немножко, а? — стал уговаривать его Моррисон. — Славный малый, молодчина. Так–то оно лучше, верно?
Бормоча слова одобрения, плотный Моррисон все время старался держаться так, чтобы загородить от Фрэзера своим телом значительную часть камеры. Из высокого окошка тянуло сквозняком, но он ощущал вокруг больше движения, чем можно было бы объяснить одним лишь ветром.
— Ну как спина? Завтра, когда все затянется, тебе придется держаться прямо, словно аршин проглотил, но это не навсегда, и, вообще, по моему разумению, дело не настолько плохо, как могло бы быть. Но конечно, тебе не повредит еще выпить.
К его губам настойчиво прижался ободок роговой чаши.
Моррисон продолжал говорить, довольно громко и, в общем–то, Ни о чем, и это настораживало. Ну не любил Моррисон попусту молоть языком, не был он болтуном. Не понимая, в чем тут загвоздка, Фрэзер поднял голову, пытаясь понять, что происходит, но Моррисон снова вдавил ее вниз.
— Не дергайся, Макдью, — шепнул он. — Этого тебе все равно не остановить.
Непонятные звуки, которые пытался скрыть от него Моррисон, исходили из дальнего угла камеры. Какая–то возня, стук, потом равномерные глухие удары, надсадное дыхание и скулящие стоны.
Сокамерники били молодого Энгюса Маккензи. Фрэзер напрягся но от этого усилия его обожгло болью. Голова закружилась, а Моррисон снова надавил на него, вынуждая лежать.
— Не дергайся, Макдью, — произнес он тоном, в котором звучали и властность, и примирение с неизбежным.
Голова снова закружилась, и он оставил попытки приподняться, поняв, что Моррисон прав и ему сейчас их не остановить.
Он лежал неподвижно, закрыв глаза, и в ожидании, когда же смолкнут звуки расправы, невольно гадал, кто явился ее инициатором. Скорее всего, по его разумению, Синклер. Но наверняка не обошлось без активного участия Хейса и Линдси.
И похоже, они просто не могли поступить иначе, как не мог он или Моррисон. Люди делают то, для чего рождены. Один лечит, другой калечит — кому что на роду написано.
Звуки прекратились, слышалось лишь приглушенное, всхлипывающее тяжелое дыхание. Плечи Джейми расслабились, и он не шевельнулся, когда Моррисон убрал последнюю влажную припарку и бережно промокнул спину, убирая остаток влаги. Правда, сквозняк из окна заставил его поежиться от неожиданного холода, и он плотно сжал губы, чтобы не издать ни звука. Сегодня днем ему заткнули рот кляпом, и правильно сделали, а то много лет назад, при первой порке, он чуть не откусил себе нижнюю губу, только чтобы не кричать.
Кружку с виски прижали к его губам, но на сей раз он отвернулся, и кружку без возражений убрали. В другом месте она найдет более радушный прием. Скорее всего, у Миллигана, ирландца.
У одного человека слабость к выпивке, у другого ненависть к ней. Один человек любитель женщин, а другой…
Он вздохнул и слегка пошевелился на твердой дощатой койке. Моррисон накрыл его одеялом и ушел. Он чувствовал себя опустошенным и разбитым, но некоторые мысли, примостившиеся где–то в дальнем уголке сознания, в стороне от остальных, уже прояснились.
Моррисон унес с собой и свечу, она горела в дальнем конце камеры, где, сгрудившись, сидели люди, выглядевшие на фоне света черными фигурами, безликими, но обрамленными золотистым свечением, подобно образам святых в старинных требниках.
Интересно, откуда они взялись, эти дары, которые формируют природу человека? От Бога?
Похоже ли это на нисхождение Заступника и языки пламени, сошедшие на апостолов? Он вспомнил картину на сюжет из Библии, висевшую в гостиной его матери: апостолы, увенчанные огнем, сами потрясены до испуга случившимся с ними и в своей растерянности похожи на зажженные для пиршества восковые свечи.
Улыбаясь этому воспоминанию, он закрыл глаза, и на его веках заиграли отблески свечей.
Клэр, его Клэр, которая знала, что послало ее к нему, ворвалась в жизнь, для которой явно не была рождена. И все же, несмотря на это, она знала, что делать, что ей суждено делать. А ведь далеко не каждому дано это везение — осознать свой дар.
Рядом послышались осторожные шаги. Он открыл глаза и, хотя увидел только темную фигуру, сразу понял, кто это.
— Как ты, Энгюс? — спросил он тихо на гэльском.
— Я… в порядке. Но вы… сэр, я хочу сказать… я… мне так жаль…
Джейми ободряюще сжал ему руку.
— Я тоже в порядке, — сказал он. — Приляг, Энгюс, и отдохни. Молодой человек склонился и поцеловал тыльную сторону его ладони.
— Можно мне побыть рядом с вами, сэр?
Его рука весила тонну, но он все равно ее поднял и положил на голову юноши. Потом рука соскользнула, но он почувствовал, что напряжение отпустило Энгюса: его прикосновение сделало свое благотворное дело.
Он был рожден вождем, но вынужден был склонить голову и с достоинством испить эту чашу до дна. Но каково человеку, который не рожден для той роли, которая ему выпала? Джону Грею, например, или Карлу Стюарту.
В первый раз за десять лет он смог найти в себе силы простить того слабого человека, который некогда был его другом. Вынужденный неоднократно платить цену, которую требовал его собственный дар, он смог наконец понять, как тяжела участь того, кто был королем по рождению, но не по предназначению и призванию.
Энгюс Маккензи сидел рядом с ним, прислонившись к стене. Он уронил голову на колени и тихо посапывал, закутавшись в одеяло. Фрэзер почувствовал, как сон подкрадывается к нему, суля воссоединение разрозненных частей его «я», и понял, что проснется поутру, вновь обретя целостность — но, конечно, еще не залечив болячки.
А вместе с этим к нему пришло облегчение, связанное с избавлением от многих тягот, прежде всего от тяжести неразделенной ответственности, необходимости принимать решения. Искушение исчезло вместе с возможностью ему поддаться, но, что более важно, ушло, может быть даже навсегда, и бремя гнева.
«Итак, — подумал он через собирающийся туман, — Джон Грей вернул мне мой удел и уже за одно это заслужил благодарность».
Глава 13
МИТТЕЛЬШПИЛЬ
Инвернесс, 2 июня 1968 года
