— Мне казалось, я этого не вынесу, и порой приходила мысль, что неплохо бы на самом деле сойти с ума: это казалось лучшим выходом. Содомия, как ты понимаешь, не для меня.
— Да уж, понимаю.
Люди, у которых в обычных обстоятельствах сама мысль о подобном использовании другого мужчины вызвала бы ужас и отвращение, могли, однако, пойти на это в отчаянных обстоятельствах. Но не Джейми. Зная, что довелось ему пережить в руках Джека Рэндолла, я подозревала, что он и вправду скорее сошел бы с ума, чем прибегнул бы к такой разрядке.
Он пожал плечами, молча глядя на море, а потом перевел взгляд на свои руки, лежащие на бортовом ограждении.
— Я дрался с ними, с солдатами, которые меня схватили, несмотря на данное Дженни обещание не сопротивляться. Она очень боялась, как бы меня не убили при аресте. Я сам все это затеял, но в последний момент не смог сдаться просто так.
Он медленно разжал и сжал правую, поврежденную руку — вдоль двух фаланг среднего пальца тянулся глубокий шрам, второй сустав безымянного не сгибался, и палец торчал, даже когда рука сжималась в кулак.
— Я сломал его снова, о челюсть драгуна, — печально признался Джейми, слегка покачав пальцем. — Это бы третий перелом, второй случился при Куллодене. Пустяки. А вот то, что меня заковали в цепи, проигнорировать было трудно.
— Да уж наверное.
Мне было не просто тяжело, а физически больно вообразить это полное жизни, сильное тело в жестоких, беспощадных оковах.
— В тюрьме нет места ничему личному, и я думаю, что это хуже кандалов. Днём и ночью каждый находится под надзором, и забыть об этом можно разве что во сне. Скрыть удается только мысли, а вот все остальное…
Он фыркнул и убрал выбившиеся волосы за ухо.
— Ты с нетерпением ждешь, когда стемнеет, потому что только темнота способна хоть чуточку тебя оградить.
Камеры были невелики, и люди, чтобы согреться, по ночам жались друг к другу. Кроме темноты, не было ничего, что защищало бы личные потребности человека.
— Англичаночка, я провел в оковах больше года, — сообщил Джейми и поднял перед собой руки, разведя их на восемнадцать дюймов и резко остановившись, словно свободу движения ограничили кандалы. — Я мог двигать руками вот настолько — и ни на дюйм больше. И вовсе не мог шевелить ими без того, чтобы цепи не зазвенели.
Разрываемый между стыдом и потребностью, он таился во тьме, вдыхая спертый, затхлый запах множества тел, слыша бормочущие голоса, пока тайные звуки неподалеку не сообщали ему о том, что теперь на предательское позвякивание цепей не обратят внимания.
— Если я что и запомнил, англичаночка, — сказал он, бросив взгляд на Фергюса, — так это звуки, издаваемые мужчиной, занимающимся любовью с женщиной, которой с ним нет.
Он вдруг широко развел руки, будто разрывая невидимые оковы, посмотрел на меня сверху вниз с легкой улыбкой, и я увидела в его глазах тень мрачных воспоминаний.
А еще я видела там необоримую потребность, желание, достаточно сильное, чтобы перенести одиночество и упадок, запустение и разлуку.
Мы стояли совершенно неподвижно, глядя друг на друга, не замечая кипевшей вокруг нас обычной палубной суеты. Джейми умел скрыть свои мысли лучше кого бы то ни было, но от меня он их не таил.
Вожделение пронизывало его до мозга костей, и мои собственные кости плавились, откликаясь на это желание. Его рука, такая сильная, с длинными пальцами, лежала на деревянном ограждении в дюйме от моей.
«Стоит сейчас к нему прикоснуться, — подумалось мне, — и он овладеет мной прямо здесь, на досках палубы».
Словно подслушав мои мысли, Джейми взял мою руку и сильно прижал ее к своему крепкому бедру.
— Сколько раз мы с тобой были близки с тех пор, как ты вернулась? — прошептал он. — Пару раз в борделе, три раза в вереске. Потом в Лаллиброхе и в Париже.
Он легонько постучал по моему запястью в такт пульсу сначала одним, потом другим пальцем.
— Всякий раз я покидаю твою постель таким же ненасытным, каким в нее лег. Чтобы возбудить меня, достаточно запаха твоих волос, коснувшихся моего лица, или прикосновения твоего бедра, когда мы сидим рядом за обедом. Или вот сейчас — ты стоишь на палубе, а платье на ветру льнет к твоему телу.
Джейми смотрел на меня, и я видела, как бьется пульс в его горле, а кожа покраснела от ветра и желания.
— Бывают моменты, англичаночка, когда за один медный пенни я мог бы задрать тебе юбку, прижать тебя спиной к мачте… и пошла она к дьяволу, вся эта команда!
Я судорожно сжала его ладонь, и он ответил усиленным пожатием, одновременно ответив вежливым кивком на приветствие канонира, проходившего мимо.
Колокол, возвещавший о капитанском обеде, зазвонил прямо у меня под ногами: вибрация металла передалась через подошвы, пронизав меня снизу доверху. Фергюс и Марсали оставили свою игру и направились вниз, команда готовилась к смене вахт, и только мы с Джейми продолжали стоять у бортового ограждения, не сводя друг с друга горящих глаз.
— Мистер Фрэзер, капитан велел вам кланяться и спросить, не отобедаете ли вы с ним?
Юнга Мейтленд передал это послание, держась на почтительном расстоянии.
С глубоким вздохом Джейми отвел от меня глаза.
— Да, мистер Мейтленд, мы скоро там будем.
Он снова вздохнул, повел плечами и предложил мне руку.
— Пойдем вниз, англичаночка?
— Минуточку.
Нащупав в кармане то, что искала, я вытащила руку и сунула найденный предмет ему в ладонь.
Джейми воззрился сначала на монетку с изображением короля Георга Третьего в своей руке, потом на меня.
— Это аванс, — сказала я. — Пойдем поедим.
Следующий день снова застал нас на палубе: воздух оставался холодным, но мы предпочитали холод спертой затхлости кают. Как всегда, мы расхаживали вдоль одного борта в одну сторону и вдоль другого — в другую. Джейми задержался у ограждения, чтобы рассказать мне одну историю, касавшуюся печатного дела.
В нескольких футах от нас, под сенью грот-мачты, сидел, скрестив ноги, с плиткой влажной черной туши на носке туфли и лежащим перед ним на палубе большим листом белой бумаги мистер Уиллоби. Кончик его кисточки касался бумаги с легкостью мотылька, оставляя поразительно четкие следы.
Я зачарованно следила за тем, как сверху вниз ложились на бумагу причудливые значки. Движения китайца были быстрыми и уверенными, словно у хорошо знающего свое дело танцора или фехтовальщика.
Один из палубных матросов прошел в опасной близости от края листа, едва не наступив грязной ногой на белоснежную бумагу. Чуть погодя точно так же прошествовал еще один, хотя места было вполне достаточно. Затем первый появился снова, задел-таки и опрокинул маленькую плитку туши.
