Джейми покачал головой и растянулся на траве, подложив одну руку под голову.
— Очень маленькие штучки, — заметил он и глубоко, удовлетворенно вздохнул. — Это мое любимое время дня, мне кажется. Когда я жил в пещере, после Калодена, я обычно выходил наружу ближе к вечеру и сидел на камне, ожидая наступления темноты.
Глаза Джейми были полузакрыты, он из-под опущенных век наблюдал за светлячками. Тени поднимались все выше по мере того, как ночь вырастала над землей, пытаясь дотянуться до неба. Еще мгновение назад последние лучи солнца золотили листву дуба, делая ее пятнистой, как шкура молодого оленя, — и вот уже свет исчез, растаял… и Джейми лежал в траве, окруженный зелеными звездами, и его крепкое тело стало казаться невещественным, лишенным подлинной плоти…
— Ну, сейчас вся эта мелочь налетит — мошки, комары… вся кусачая дрянь, что вечно висит облаками над водой. Увидишь, как потом за ними примчатся летучие мыши, вот уж полакомятся… И лососи поднимутся на вечернюю кормежку, и по воде побегут круги…
Теперь глаза Джейми были открыты, и он смотрел на волнующееся море травы, покрывавшее горный склон, — но я знала, что вместо этого он видит перед собой крошечное озеро поблизости от Лаллиброха, живое, серебристое, покрытое рябью…
— Это всего лишь краткий миг, но тебе кажется, будто он продлится целую вечность. Странно, правда? — задумчиво сказал он. — Ты ведь почти видишь, как свет тает, ты наблюдаешь за ним, — но все равно ты не можешь сказать: «Вот! Вот этот момент, вот теперь уже настала ночь!» — Джейми махнул рукой в сторону полянки, окруженной дубами, потом показал на долину внизу, уже полностью затопленную тьмой.
— Да, это так. — Я лежала в траве рядом с ним, растянувшись на спине, ощущая теплую сырость стеблей, смятых моим телом, затянутым в оленью кожу. Воздух под деревьями был плотным и прохладным, как в церкви, и сумерки благоухали знакомыми ароматами. — Помнишь отца Ансельма, из монастыря? — Я посмотрела вверх; листва дуба над нашими головами лишилась цвета, и стала казаться сплошным меховым покровом серого, мышиного оттенка, лишь едва заметно отсвечивавшего серебром. — Он как-то сказал, что в каждом дне есть такой момент, когда кажется, что время остановилось… но этот момент для каждого свой. Он думал, что, может быть, такой момент наступает в тот час, в который человек родился. — Я повернула голову и глянула на Джейми. — Ты знаешь, когда ты родился? — спросила я. — В смысле в какое время дня?
Он посмотрел на меня и улыбнулся, поворачиваясь ко мне лицом.
— Да, я знаю. Может, отец Ансельм и прав… я и вправду появился на свет к ужину. Как раз в сумерки первого мая. — Джейми отогнал жука, подлетевшего слишком близко, и усмехнулся. — Я никогда не рассказывал тебе эту историю? Как моя мать поставила в печь горшок с овсяной похлебкой, и тут же у нее начались схватки, да пошли так быстро одна за другой, что она и думать забыла о горшке, и никто другой тоже о нем не вспомнил, пока не запахло дымом, — и из-за моего рождения погибли и похлебка, и горшок! А в доме больше ничего не было из еды, кроме большого пирога с крыжовником. Так что пришлось им съесть его целиком, но беда-то была в том, что пекла его новая кухарка, и начинила незрелым крыжовником, и в результате все — кроме моей матери и меня, конечно, — провели ночь не лучшим образом, поскольку всех пробрал понос! — Он покачал головой, все еще улыбаясь. — Отец говорил потом, что не меньше месяца прошло, прежде чем он смог посмотреть на меня и не почувствовать при этом рези в кишках.
Я расхохоталась, а Джейми поднял руку и извлек из моих волос прошлогодний лист.
— А в какой час родилась ты, Сасснек?
— Я не знаю, — ответила я, ощутив ставшую уже привычной легкую боль, тоску по утраченной семье. — В моем свидетельстве о рождении это не указали, а если дядя Лэмб и знал, мне он никогда об этом не говорил. Зато я знаю, когда родилась Брианна, — добавила я куда бодрее. — Она родилась в три минуты четвертого утра. В родильном отделении на стене висели здоровенные часы, и мне их было хорошо видно.
Сквозь густые сумерки я увидела, как в его глазах вспыхнуло удивление.
— Так ты не спала? Мне казалось, ты говорила, у вас женщин усыпляют при родах, чтобы они не чувствовали боли.
— Ну да, как правило. Но я не позволила вколоть мне что-нибудь в этом роде. — Я смотрела прямо вверх. Теперь вокруг нас было уже почти совсем темно, однако небо высоко вверху все еще оставалось светлым и чистым и сияло нежной голубизной.
— Да почему, черт побери? — недоверчиво воскликнул Джейми. — Я никогда не видел, как рожают женщины, но я слышал это много раз, клянусь! И будь я проклят, если я понимаю, почему женщина, которая может избавиться от всего этого, выбирает такие муки!
— Ну… — я помолчала, не желая, чтобы мои слова прозвучали уж слишком мелодраматично. Но ведь так оно и было… — Ну, — уже более решительно произнесла я, — я думала тогда, что умираю, и я не хотела умереть во сне.
Он ничуть не удивился. Он просто приподнял одну бровь и весело хмыкнул.
— Не хотела?
— Да, а ты захотел бы? — Я повернулась и посмотрела на него. Он потер переносицу, все еще забавляясь вопросом.
— А… пожалуй, да. Я ведь был достаточно близок к смерти, меня чуть не повесили, и мне ничуть не понравилось ожидание этого момента. Во время сражения меня несколько раз могли убить; но тогда меня это не особенно заботило, я был слишком занят, чтобы думать о таких пустяках. А потом я чуть не умер от ран и лихорадки, но я слишком плохо себя чувствовал, чтобы заглядывать вперед и размышлять о смерти. Но вообще-то, если бы мне пришлось выбирать, наверное, я бы скорее всего ничего не имел против смерти во сне. — Он наклонился ко мне и поцеловал. — Лучше всего было бы сделать это в постели, рядом с тобой. Но в весьма почтенном возрасте, имей в виду. — Его язык осторожно коснулся моих губ, а потом Джейми встал и стряхнул сухие дубовые листья со своих бриджей. — Разожгу-ка я лучше костер, пока хватает света, чтобы видеть кремень, — сказал он. — А ты не раздобудешь ли маленькую рыбку?
Я оставила его управляться с кремнем и растопкой для костра, а сама спустилась с невысокого пригорка к ручью, — туда, где мы опустили в ледяную воду недавно выловленную и выпотрошенную форель. Когда я поднималась обратно, было уже так темно, что я видела лишь силуэт Джейми, склонившегося над небольшой кучкой тлеющих ветвей. Струйка дыма поднималась вверх, как благовонное курение, окутывая его ладони.
Я положила рыбину в высокую траву и присела на корточки рядом с Джейми, наблюдая, как он подкладывает в костер ветки, терпеливо сооружая для нас защиту от надвигающейся ночи.
— Как ты думаешь, на что это похоже? — спросила я неожиданно для самой себя. — Умирать.
Он задумался, глядя в огонь. Одна из веток громко затрещала от жара, выбросив в воздух фонтан искр, и они медленно посыпались вниз, но угасли, не долетев до земли.
— «Человек подобен траве, что засыхает и бывает брошена в огонь; он подобен искрам, летящим вверх… и никто никогда не вспомнит о них», — процитировала я. — Как ты думаешь, после смерти ничего не будет?
