И когда я опустилась на колени рядом с кроватью, я почувствовала, как влага впитывается в мою юбку.
Я поискала пульс на шее — и не нашла его. Единственным признаком еще не до конца ушедшей жизни было едва заметное движение груди, слабо вздохнувшей под моей рукой.
— Все в порядке, — услышала я собственный голос, ровный и спокойный, без малейших следов недавней паники, — хотя, по правде говоря, как раз теперь-то и следовало бы запаниковать. — Мы здесь, ты не одна. Что с тобой случилось, ты можешь сказать?
Пока я говорила это, мои руки словно сами собой скользили по голове, горлу, груди и животу, отводя промокшую насквозь одежду, отчаянно, вслепую пытаясь отыскать рану, чтобы остановить кровотечение. Ничего… ни фонтанирующей артерии, ни какого-либо разреза… И все это время я слышала слабое, но постоянное: кап-кап, кап-кап… как будто где-то рядом топали чьи-то крохотные лапки.
— Расскажите… — Это было даже не столько слово, сколько негромкий выдох. И тут же за ним последовал судорожный вдох.
— Кто сделал это с тобой, детка? — бестелесный голос Джейми прозвучал низко и настойчиво. — Скажи мне, кто?
— Расскажите…
Я проверила все точки, где крупные сосуды подходили близко к коже, — но тут все было в порядке. Потом взяла женщину за безжизненную руку и чуть приподняла, чтобы прощупать спину. Все тепло, еще оставшееся в ее теле, скопилось там; платье было мокрым от пота, но не от крови.
— Все будет в порядке, — повторила я. — Ты не одна Джейми, подержи ее руку. — Меня охватило чувство полной безнадежности; теперь я знала, что это должно быть такое.
— Уже держу, — откликнулся Джейми. — Не тревожься, детка, — теперь он обращался к женщине. — Все будет в порядке, ты слышишь?
Кап-кап, кап-кап… Крошечные лапки замедлили бег.
— Расскажите…
Я ничем не могла ей помочь, но тем не менее снова просунула руку под ее юбку, на этот раз глубже, позволив пальцам добраться до выпуклости, разделяющей бедра. Кровь мягко хлынула по моей руке, потекла между пальцами, горячая и влажная, как воздух вокруг нас… и неудержимая, как вода, вырвавшаяся из открытого шлюза.
— Я… умираю…
— Я думаю, тебя убили, детка, — очень мягко произнес Джейми. — Ты не скажешь нам, кто тебя убил?
Ее дыхание стало немного громче, в горле что-то булькнуло. Кап. Кап. Кап. Кап. Лапки топали уже едва слышно.
— Сер… жант… расскажи… ему…
Я убрала руку из-под юбки женщины и сжала ее пальцы, не беспокоясь о том, что запачкаю их кровью. Вряд ли теперь это могло иметь значение.
— …расскажи… — с неожиданной силой вырвалось у нее — и наступила тишина. Долгая, долгая тишина, а потом — еще один длинный вздох. И снова тишина — еще более долгая. И вздох.
— Расскажу, — проговорил Джейми. Его голос был как легкий шелест во тьме. — Я это сделаю. Обещаю тебе.
Кап.
Кап.
В Горной Шотландии это называют «каплями смерти»; в доме, где кому-то предстоит умереть, начинают слышаться звуки капающей откуда-то воды. Но никакой воды на самом деле нет; это просто знак, но знак безошибочный.
Теперь уже из темноты не доносилось ничего. Я не видела Джейми, но почувствовала его легкое движение, когда он наклонился над кроватью.
— Да будет Господь милостив к тебе, — прошептал он. — Покойся в мире.
* * *
Когда на следующее утро мы вошли в жилище надсмотрщика, первым делом я услышала громкое жужжание. В большом, пыльном помещении под платформой лесопилки все звуки глохли, впитываясь в опилки. Но здесь, в маленьком замкнутом объеме, разделенном перегородками, каждый звук словно попадал в тупик и не мог никуда уйти, а потому невольно возвращался назад; эхо наших шагов отскакивало от деревянного пола и улетало к деревянному потолку. Я ощущала себя мошкой, попавшей внутрь барабана, и на мгновение даже поддалась чувству клаустрофобии, — тем более, что я была зажата между двумя мужчинами.
В жилище надсмотрщика было всего две комнатки, разделенных коротким коридором, через который в это обиталище можно было попасть с наружной стороны платформы. Справа находилась комната побольше, служившая Бирнесу разом и гостиной, и кухней, а слева — маленькая спальня, откуда и доносился раздражавший меня шум. Джейми глубоко вздохнул, прижал к лицу край пледа и толчком распахнул дверь спальни.
Это выглядело так, будто на кровать набросили покрывало, — покрывало, отливавшее синим металлом с зелеными искрами. Потом Джейми вошел в комнату, и мухи с гудением поднялись в воздух, громко возмущаясь тем, что им помешали продолжать пир.
Я вскрикнула от отвращения, вскинула ладони и отступила назад, пытаясь увернуться от мерзкой тучи. Но жирные медлительные насекомые все равно ударялись о мое лицо и руки, выплывая из спальни, лениво кружась в плотном воздухе. Фархард Кэмпбелл издал чисто шотландское восклицание, выражавшее крайнюю степень отвращения, нечто вроде: «Охоч!» а потом, наклонив голову, протолкнулся мимо меня, прищурив глаза и крепко сжав губы; его ноздри побелели от напряжения.
Спальня по размерам едва ли намного превосходила гроб, в который она поневоле превратилась. Окон здесь не было, и лишь сквозь щели между досками наружной стены сочился тусклый, неуверенный свет. В воздухе, жарком и сыром, как в тропическом лесу, висел сладковатый, гнилостный запах смерти. Я почувствовала, как по моему телу потекли струйки пота, щекочущие, как мушиные лапки, и постаралась дышать ртом.
Она была совсем невелика; ее тело казалось лишь едва заметной выпуклостью под одеялом, которое мы набросили на нее прошлой ночью, как это принято делать, оберегая таинство смерти. Зато голова выглядела непропорционально крупной по сравнению со съежившейся плотью, — как будто это была фигурка, нарисованная ребенком… несколько прутиков — и большой шар.
Отогнав нескольких мух, слишком обожравшихся, чтобы улететь, Джейми отбросил одеяло с головы и груди покойной. Одеяло, как и все остальное, было покрыто коркой свернувшейся, засохшей крови, и все еще влажным у ног трупа. В среднем человеческое тело содержит восемь пинт крови, но когда она выливается из вас, всегда кажется, что ее гораздо больше.
Накануне ночью я мельком видела лицо этой женщины — мертвые черты, заострившиеся в неровном свете горящей сосновой щепки, которую Джейми держал над ней. Теперь она лежала, бледная и осклизлая, словно покрытая плесенью, и ее грубоватые черты проступали сквозь путаницу чудесных каштановых волос. Невозможно было определить возраст этой женщины, — ну, разве что понятно было, что она не старуха. И привлекательной ее нельзя было назвать; лицо не было красивым… но, впрочем, при жизни она вполне могла очаровывать мужчин живостью, свежим румянцем, блеском глаз… Или какого-то одного мужчину, подумала я. Для такого дела и одного более чем достаточно.
Мужчины уже некоторое время что-то негромко обсуждали, склонившись над неподвижным телом. Но теперь мистер Кэмпбелл повернулся ко мне; его лицо, выглядывавшее из-под судейского парика, хмурилось.
