– Ты просто устал, Федька, – сочувственно вздыхал Виктор, – уехать тебе надо. Бросить все к чертовой бабушке и уехать к отцу в Николаевск. Хватит с тебя злоключений!
«А ведь он прав, – думал новый Федор, вяло бредя по теплому тротуару в свою порядком надоевшую холостяцкую съемную квартиру. – Надо будет позвонить отцу…»
Еще пару дней он не мог прийти в себя от навалившейся усталости и тревоги. На опостылевшую работу идти не хотелось, и он решил, что, когда пройдет хандра, позвонит Юрику, чтобы узнать, уволили его из театра за прогулы или еще нет. Юрик – настоящий друг. Скверно, конечно, что теперь ему придется пахать за двоих, но он поймет Федора. Непременно поймет.
Новый Лосев теперь часами просиживал на скамейке в лобнинском парке отдыха. Почему-то его сюда влекло. Словно какая-то сила из недавнего, но неведомого прошлого приносила его сюда. Он щурился, наблюдая, как лениво скользили лодочки в пруду, как солнце заливало каждый уголок парка, выхватывая разноцветные пары, неторопливо бредущие вдоль огненной кромки воды, как шумливо-радостно вскрикивали дети, гоняясь за разбегающимися мячами. ФотоФедор рисовал дождь. Карандашом в широком блокноте. Она подошла, бросила взгляд на смелые движения грифеля и остановилась в нерешительности. А потом спросила:
– Почему – дождь?
Он обернулся через плечо и так застыл, не отрывая взгляда от незнакомки. Елена повторила вопрос, еще больше смущаясь.
– Не знаю, – ответил ФотоФедор, – наверно, потому, что дождь оставил бы нас здесь одних. Вы бы остались?
И она ответила:
– Осталась…
Потом они долго гуляли по парку, наслаждаясь тем, что им так легко и хорошо вдвоем, испытывая неизъяснимую благодарность и к этим лодкам, и к разбегающимся мячам, и к залитому солнцем воздуху, и к блокноту, в котором ощетинился дождь.
А потом он пригласил ее зайти к своему старому приятелю в фотостудию.
– Он славный малый и небесталанный фотохудожник.
Новый Федор почему-то боялся, что Елена не понравится Виктору, а его друг, напротив, приглянется его невесте. И он почти не ошибся. Виктор прохладно отнесся к его выбору и даже потом пытался отговорить друга от поспешной женитьбы, но и Елена осталась совершенно равнодушна к взлохмаченному фотографу. Казалось, она забыла о нем, как только вышла из студии. Это было восемнадцатое июля…
Виктору хватило ума показать, что он просто «прохладно отнесся» к выбору друга, что он знать не знает Елену. Она тоже, хоть и была удивлена встречей, подыграла ему. На самом деле Камолов был опрокинут и смят. Он задыхался от бешенства и безысходности. Второй раз на пути к его счастью оказывался Лосев! На этот раз – ФотоЛосев! Человек, созданный ИМ САМИМ! Он отказывался верить в такие чудовищные совпадения. Он даже не помышлял мириться с судьбой, потому что сам был полубог. Ведь не этот профан Лобник с цифрами вместо образов в голове, а именно он – Виктор Камолов – способен созидать и вершить человеческие судьбы. Все до единой. Кроме своей собственной…
Спустя пару месяцев он встретил свою ФотоЕлену, возвращавшуюся с работы. Она не поверила ему! Она рыдала, билась в истерике, но так и не поверила. «Ничего удивительного, – размышлял Виктор, – надо только набраться терпения. Скоро ты получишь неопровержимые доказательства, любимая…»
Он уговаривал ее съездить в Склянск и убедиться во всем самой. И однажды она сдалась. То, что ожидало Елену в родном городе, потрясло ее до глубины души. Это не укладывалось в сознании. Она была близка к отчаянию…
Но она поверила Виктору. И еще она поняла, что вот уже несколько месяцев живет с… репродукцией. Такой же, как и она сама. Отныне в ее глазах появилось что-то новое – безнадежное и решительное одновременно.
– Давай попробуем быть счастливыми, – сказала она однажды своему Федору.
– А мы разве не счастливы, любимая? – спросил он в ответ.
Федор бежал по Склянску и ждал, когда сердце разорвется в груди. За последнее время он пережил и выдюжил многое: и страх, и ужас неизвестности. Его едва не лишили жизни. Он был потрясен, узнав, что такое «вторые люди» – «органические дублеры». Он страдал и стонал от отчаяния, потеряв любимую. Но он совершенно не был готов к тому, что у него отнимут и последнее – ЕГО САМОГО, что он сам – РЕПРОДУКЦИЯ… «Лосев, ты знаешь, что такое репродукция? – вспоминал он слова Камолова, сказанные пятнадцать лет назад. – Это не просто копия, а ФОТОКОПИЯ. Она ничтожна и мертва. Она пошла и груба. Она – ТРУД БЕЗ СМЫСЛА, БЕЗ ВДОХНОВЕНИЯ И БЕЗ УСИЛИЙ. Жизнь, Федя, – это только оригинал!»
Через три дня изможденный и почерневший Федор стоял на пороге квартиры профессора Лобника. Тот распахнул дверь и уставился на Лосева, пытаясь сообразить, какие перемены так исказили и состарили его лицо.
– Что вам угодно? – сухо спросил Лобник.
– Я… – Федор замялся на мгновение, – я хотел бы с вами поговорить.
– Об органических фотокопиях? Я полагал, мы поставили на них жирный крест.
– Их оказалось больше, чем я ожидал, профессор…
Лобник уже не бегал по комнате, как в прошлый раз, слушая печальный рассказ Лосева. Он сидел, сняв очки и горестно вдавив глаза в подушки ладоней.
– Вы пришли добить меня? – спросил он тихо. – Уничтожить? Вы имеете на это право. Это справедливо.
– Знаете, – сказал Федор, – когда я ехал сюда из Склянска, я хотел попросить вас, чтобы вы уничтожили меня. Тем же способом, что и создали. Уничтожили, как мусор, как ненужный человеческий балласт. Вы сами говорили: жизнь дублера – сплошной черный цвет… Это значит – я обречен вычерпывать только страшную, нелепую, несчастливую половину моей собственной жизни. Это значит – я до конца дней буду встречать только зло, предательство, обман. Мне суждено общаться с завистниками и злодеями, с негодяями и лжецами. Я подумал: если мою жизнь возьмется описывать художник или писатель, его непременно спросят: «Друг! А где же положительные герои? Где же герои, вызывающие хотя бы симпатию или сочувствие»? А их нет. Вернее, они есть, но только в другой половинке жизни. Не в моей… Поэтому я решил, что попрошу вас об этой услуге, профессор. Вы некоторым образом оказались причастны к моему появлению на свет – вы же и тот, кто должен исправить эту чудовищную ошибку.
– Вы не собираетесь никому мстить… – медленно переспросил Лобник, – а, наоборот, хотите, чтобы уничтожили… вас?
– Хотел, – поправил его Федор, – пока вдруг не понял, что моя жизнь – это единственная возможность быть счастливым для моего… для меня другого, который в Склянске. И для Елены, которая любит меня… то есть его… Профессор, я ни к кому не испытываю ненависти. Я не хочу ни у кого вытребовать свою собственную жизнь обратно, не собираюсь отбирать ни у кого себя самого. Я подумал: если от моей жизни напрямую зависит счастье другого человека, а с ним – и моей любимой, и моего отца, то… разве плоха такая жизнь?
Лобник надел очки и слушал Федора, тараща в изумлении на него глаза, и без того увеличенные толстенными линзами.
