Уже десять лет, как лобнинский театр перестал быть местом культурного досуга большинства горожан. Половина его площадей сдавалась в аренду под офисы, а другая половина все еще пыталась бороться за место под театральным солнцем. В этой половине трудился последнее время и Лосев.
В начале пятого Федор скатал остатки драпировки, которой заделывали проемы декораций, и крикнул напарнику:
– Юрик! Я закругляюсь! Я обещал матери Камолова быть у нее в пять!
Юрик, круглолицый, темноглазый парень лет двадцати трех, с блестящими от пота и бриолина волосами, зачесанными вниз на лоб, отвлекся от зеленой волнистой линии, которую выводил уже три четверти часа малярной кистью.
– Валяй! От меня привет передавай! – Потом задумался на секунду и поправился: – Нет, привет не передавай. А просто это… ну скажи, что, мол, помню, скорблю… и все такое.
Лосев кивнул, опустил засученные рукава, спрыгнул со сцены и направился к выходу. Юрик посмотрел на часы и крякнул насмешливо:
– Мог бы еще поработать! До улицы Птушко десять минут гусиным шагом!
Лосев, не оборачиваясь, только рукой махнул в ответ:
– Пока!
Даже за массивной металлической дверью, обитой вишневым дерматином, было слышно, как тишину небольшой квартиры рвет хриплый и протяжный рев звонка. Федор еще несколько раз надавил кнопку, прислушался и в недоумении посмотрел на часы: «Странно. Я точно сказал, что приду ровно в пять. Однако никого дома нет…» Он еще постоял некоторое время, разглядывая узорчатые разводы на двери, похожие на кровавые подтеки. Потом вздохнул и повернулся, чтобы уйти, но тут едва не вскрикнул от испуга: за спиной стояла мать Камолова и молча смотрела на него.
– Вы… чего? – пробормотал Лосев.
– Здравствуй, Федор, – спокойно сказала женщина. – Извини, что заставила тебя ждать. Я вышла во двор посидеть на солнышке и… задремала.
«Врет, – незамедлительно подумал Лосев и опять вздрогнул, словно произнес это вслух. – Я сам сидел во дворе на солнышке, дожидаясь, пока будет ровно пять часов, и не видел поблизости ни души».
– Я была в соседнем дворе, – как будто отвечая ему, произнесла женщина, – заговорилась с товаркой… – Она достала ключи и проворно открыла замок. – Входи, Федор.
Он вежливо отказался от чая и сидел на краешке стула, поигрывая пальцами, рассеянно оглядываясь по сторонам. Здесь мало что изменилось с тех пор, как он наведывался сюда последний раз. Незадолго до своей трагической гибели Виктор позвонил Лосеву и попросил его срочно заехать. Но не в студию, а сюда, к нему домой.
Елена как раз собиралась в командировку, и Федору не хотелось оставлять ее ни на час перед первой в их жизни разлукой. Он пробубнил в ответ, что сегодня прийти не сможет, но Камолов настаивал:
– Приезжай, приезжай, Федя. Я тебя долго не задержу…
Вот здесь, за этим столом, Виктор бросил перед ним фотографию:
– Признавайся, твоя работа?
Федор взял в руки снимок и обомлел: это был портрет самого Камолова с двумя рваными дырками на месте глаз.
– Ты о чем? – осторожно спросил Федор, чувствуя, что начинает злиться, потому что фото действительно делал он, но Виктор его спрашивал явно не об этом.
– Этот портрет кто-то выкрал из студии, – сказал Виктор, неестественно улыбаясь. – Он висел на стене и вдруг пропал. А сегодня мне его подбросили в почтовый ящик. – Он опять, словно любуясь, приподнял снимок над столом и, поднеся к лицу, взглянул на Федора сквозь проделанные в фотографии отверстия: – Экие вандалы!
Лосев не выдержал:
– Хватит паясничать! Ты спрашиваешь меня, не я ли выкрал твой портрет, проколол тебе глаза, а потом подбросил в ящик?
Виктор посмотрел на него внимательно и откинулся на спинку стула.
– Конечно, нет, Федя. Извини, если тебе показалось. Я тут вот подумал… Ты правда не обижаешься, что временно не работаешь со мной?
– Во-он что… – протянул Лосев. – Понятно… Отвечаю: мне было очень досадно, что я потерял эту работу, потому что успел полюбить ее. Но я не имею права обижаться на тебя. Напротив – я благодарен тебе за то участие, которое ты принял в моей судьбе, пригласив меня в Лобнинск. Поэтому я не крал твоего портрета и не учинял над ним эту глупую расправу!
Сейчас Лосев с горечью вспомнил этот диалог и вздохнул. Васса Федоровна все-таки принесла из кухни чайник и поставила перед Федором чашку. Тот неохотно подвинулся к столу и… похолодел. Внезапно он вспомнил явственно, слово в слово: «И ДОЛГАЯ ДОРОГА В НОЧИ… (Мне что, и глаза могут выколоть?)».
– Что с тобой, Федор? Ты чем-то расстроен?
– Мне… У меня неприятности на работе. – Лосев и соврал и сказал правду одновременно. – Я, наверное, уеду обратно в Николаевск, Васса Федоровна.
– А я как раз о работе и собиралась с тобой поговорить. Я прошу тебя стать владельцем студии, которая принадлежала Вите, а теперь стоит заброшенная и закрытая. Никто не переступал порога творческой мастерской с тех дней, когда… когда велось следствие, а бездыханное тело Витеньки, которое нашли там же, на полу, увезли в морг.
Женщина отвернулась и замолчала. Ей опять стало тяжело говорить, и Федор чувствовал, что она едва сдерживается, чтобы не расплакаться.
– Васса Федоровна… – только и мог выговорить он.
Словно гора свалилась с его плеч в один миг. Какими ничтожными и позорными теперь казались его недавние страхи и подозрения! Вот оно что! Вот зачем его пригласила к себе эта странная и вместе с тем удивительная женщина! Чтобы сделать подарок, о котором он – Лосев – и мечтать не мог! Особенно сейчас, когда жизнь словно остановилась и замерла в унылой и безнадежной гримасе. На самом деле очередной конец работы и творчества оказался очередным началом и того и другого.
– Я в некотором замешательстве, – продолжил он задушенным от волнения голосом. – По правде сказать, в последнее время мои дела идут из рук вон, но… Но такого щедрого, великодушного и своевременного подарка мне еще никто никогда не делал. Я… я потрясен, Васса Федоровна. Я…
Федор был растроган и, окончательно смутившись, замолчал, не в силах подобрать правильные слова. Он смотрел на женщину, сидящую перед ним, и ему было стыдно за те смешанные и неприятные чувства, что он испытывал по дороге сюда, за раздражение и испуг у закрытой, молчащей двери.
– Спасибо вам… Спасибо…
Она кивнула в ответ и уронила негромко, обращаясь куда-то в яркую зыбь оконного света:
– Я уверена, что сын ОДОБРИЛ БЫ мой поступок. – Васса Федоровна на секундочку замялась и, понизив голос, закончила громким шепотом более решительно: – Я уверена, что мой сын ОДОБРИТ мой поступок.
Все еще испытывая неловкость, Федор взял ее за руку:
– Вы не пожалеете. Я не подведу вас. Я заставлю по-новому засиять дело, начатое Виктором, – и в память о нем.
