Многая радость бесам в женских клюках!
Народная мудрость
Часть I - Лиходейка
Пролог
– Русские боятся удовольствия, которое
получают от тела, – изрек Фриц, и руки его весьма чувствительно сжали
талию, которую он доселе лишь игриво оглаживал. – Не надо бояться, meine
Taube![1]
– Я и не боюсь! – жарко выдохнула
она. – Тело в тело – любезное дело!
Как всегда, минуло несколько мгновений, прежде
чем до Фрица дошло. Обыденную речь он понимал достаточно быстро, а вот с
поговорками дело еще обстояло худо. Он даже брови свел, напряженно вникая в
заковыристые, а внешне столь простые словечки, но вдруг лицо его просветлело.
Слава те, уразумел!
И не замедлил доказать свое полное согласие,
привлекая к себе податливое женское тело и прижимаясь к толще юбок бедрами.
– О, meine Lieber!
[2] –
выдохнул он.
«Майне либер» же вовсе перестала дышать: руки
Фрица уже ползли по тонкому стану, обтянутому зеленым шелком, к розовым
выпуклостям, преизрядно выпирающим из шнурованья,
[3] и начали
умело оглаживать и потискивать их.
– Meine Beereling,
[4] –
высказался Фриц, проводя губами по ее шее и начиная покусывать мочку
уха. – О, meine Beereling! Я так тебя хотеть!
Ну, кажется, яснее и не скажешь! Оставалось
дать понять кавалеру, что дама тоже не в игрушки играть намерена, а от всей
души, вернее, от всего тела жаждет полюбоплотствовать с пригожим немцем.
Она вздохнула, словно в порыве неудержимой
страсти, и груди выскочили из полурасстегнутого лифа. Но это было так себе,
невинные пустячки! Сего глубочайшего вздоха не смогли сдержать тесемки на талии
юбки. Они лопнули, да еще с треском, который заставил Фрица вздрогнуть и даже
отпрянуть.
Что было весьма кстати, ибо теперь юбкам ничто
не мешало сползать по нагому женскому телу к стройным ножкам, прикрыв их от
колен до земли, так что чудилось, будто обладательница ножек стоит в невеликом
стожке свежескошенной зеленой травушки, подставляя солнечному нескромному взору
все, что обычно бывает сокрыто.
Это был последний, завершающий удар,
нанесенный немецкому рыцарственному самообладанию.
С глухим стоном Фриц рванул застежку на поясе;
кюлоты упали до колен, и ничем более не сдерживаемое естество нацелилось на жертву
его вожделения, которая глядела на сей предмет широко распахнутыми глазами, не
зная, чему более изумляться: успеху своих маневров или тому, что иноземцы не
носят исподнего.
Она слегка попятилась как бы в испуге. На
счастье, сзади стоял маленький диванчик, который модные дамы называли «канапе».
Сюда-то и плюхнулась полуобнаженная красотка.
Победитель в два шага, путаясь в спущенных
штанах, достиг завоеванной территории – вступил во владения. Дама его громко
вскрикнула, и это подействовало на Фрица, как удар хлыстом – на доброго
скакуна. Он ринулся в галоп, но не проскакал и версты, как вдруг затрясся,
будто в припадке падучей, тоненько взвыл:
– Oh, mein Gott!.. – И блаженно
замер, продолжая славить своего лютеранского бога, который, ей-же-ей, был здесь
ну никак не замешан.
Дама тоже замерла, облегченно вздыхая, оттого,
что пытка ее наконец закончилась. И точнехонько в это мгновение за спиной Фрица
открылась дверь…
Точнехонько в это мгновение за спиною Фрица
открылась дверь, и чудилось, не только стены сотряслись, но само канапе вновь
задрожало от истошного вопля:
– Изменщик! Шуфт гороховый!
[5]
Фриц вскочил, как зазевавшийся новобранец по
команде капрала, и сделал «налево кру-гом!».
Пред ним стояла сдобная дама в беленьких
кудельках, столь пышно и затейливо взбитых, что они определенно могли бы
соперничать с самым наимоднейшим париком. Алый напомаженный ротик беззвучно
открывался и закрывался, словно у его хозяйки от ярости в зобу дыханье сперло,
голубые глазки метали такие молнии, что, чудилось, могли испепелить любого
мало-мальски совестливого человека. Этим же двум отпетым сие было как бы и
нипочем, и ежели кавалер еще хоть проделывал какие-то сконфуженные
телодвижения, силясь прикрыть свой удовлетворенный и уже вздремнувший уд, то
дама продолжала лежать бесстыжею растопыркою.
– Вот что бес-то с людьми живыми
делает!.. – как бы в изумлении пробормотала вновь прибывшая, созерцая ее
наготу, а потом, спохватившись, вновь возопила, воздевая руки к небесам:
– Люди добрые! Да вы только поглядите,
нет, вы поглядите только! Со мною ложа разделять не желал, а взял мою девку и
живет с нею блудно!
– Катюшхен… – робко проблеял немчик,
но разгневанная особа вновь завопила, словно желая, чтоб ее анафему было слышно
на всех стогнах:[6]
– Катюшхен?! Хрен тебе, а не Катюшхен,
чучело заморское! Да чтоб вам гореть в адовой смоле, грешникам!
– Грех – пока ноги вверх, – лениво
сообщила лежащая. – А опустиша – господь и простиша. – И она
осуществила сказанное.
– Молчи… ты, оторва! – вызверилась
«Катюшхен». – Я тебя голую-босую на улице подобрала, приютила, обогрела, а
ты… ты! Змею подколодную я на своей груди вскормила! Змеищу!
Она с такой печалью заглянула в свое обширное
декольте, где некогда отогревалась упомянутая змеища, что от жалости к самой
себе у нее выступили слезы и покатились по буйно нарумяненным щечкам, а одна
даже капнула на грудь.
Это был тяжелый миг: редкий мужчина спокойно
глядит на женские слезы! Лицо Фрица перекосилось от жалости…
«Ах, зря ты все это, Катюшка, затеяла, вот уж,
право, зря», – угрюмо подумала дама, которой уж, верно, поднадоело
валяться в непристойной позе, и она перешла от вялой обороны к активному
натиску:
– Что это вас, барыня, разобрало?
Сотрется у герра Фрица это самое, что ли? Сколь мне ведомо, вы уж давненько его
в покое оставили. Этак ведь и заржаветь мужик может!
