Еротиада вдруг томно вздохнула, закинув руки
за голову, так что ее крошечные острые груди стали торчком:
– Эх, что глаза в землю вперила? Затаила
что? Думаешь, я подрясница сухоребрая, знай бегу от плотских радостей? Но
радость радости рознь!
Алена с любопытством вскинула голову. О чем
это она? О каких радостях? Чревоугодие? Но сестра-трапезница воздержанна в
пище, как никакая другая из сестер. Да и тело ее – сухое, поджарое, без единой
жировой складки – сие выказывает.
Под любопытным взглядом Алены Еротиада вдруг
зябко передернулась:
– Ох, как глядишь ты… мне от взоров твоих
томно.
Алена поспешно потупилась. Как странно дрогнул
голос Еротиады. Или и впрямь столь смущена? Алене тоже вдруг стыдно сделалось.
Хотя в чем стыд? Подумаешь, две голые бабы в мыльне сидят. Не с мужиком же
баба! Хотя еще кое-где в общественных банях моются совместно мужики с бабами –
и ничего, никакого стыда. Однако засиделись они здесь. Не пора ли уж и
восвояси? Вот-вот рассветет. Счастье еще, что у Алены бочка полнехонька
наполнена – по указке, понятное дело, сестры-трапезницы! – и хоть с
завтраком нынче задержки не будет. Ее мысли так прочно прилепились к привычным
делам, что она даже вздрогнула, когда голос Еротиады зазвучал вдруг
близко-близко:
– Жены мужей обольщают, яко болванов, и
творят с ними скверный блуд. А слыхала ль ты об ангельской любви?
Алена и не заметила, как сестра-трапезница
пересела на лавку рядом с нею и пристально вгляделась в глаза. Алена неуверенно
улыбнулась:
– Нет. Промеж ангелами бесплотными,
бесполыми какая любовь?
– Это кто сказал, что они –
бесполые? – прищурилась Еротиада, и Алене стало чуть легче дышать: слава
богу, глаза сестры-трапезницы сделались привычно-сердитыми, из них исчезло то
выражение, которое смутно тревожило и смущало. – Мужчины! Конечно, мужчины
сие выдумали! Когда что-то непостижимо их скотским, убогим разумом, они
просто-напросто отрицают все, словно гонят прочь. Ежели ангелы не способны
предаваться друг с другом непристойным телодвижениям – стало быть, они холодны,
бесполы, бесстрастны! Но ангелы, как и женщины, могут вполне обходиться без
существ мужского пола – и все-таки ведать радости любви!
Радости любви…
Странная дрожь пронизала тело Алены при этих
словах. Медленное головокружение… хоровод звезд в вышине… острый запах измятой
травы и раздавленных цветов. Нет ни страха, ни боли, нет ни завтра, ни вчера –
только бесконечное счастье любви!
Она очнулась. Глаза Еротиады опять
близко-близко, и опять в их глубине вспыхивает смущающий, опасный, непонятный
огонек. «Любодеяние женщины в глубине ее глаз», – вдруг вспомнились
осуждающие слова священника, к которому пришла Алена на исповедь после своей
мучительной свадьбы – и ушла, запомнив одно: женщина всегда искушает мужчину, а
потому во всех своих бедах виновна только она. Ну, это чепуха, злая издевка –
думать, что она смотрела на своего мужа, да и на Фролку, желая искусить их!
Такая же чепуха – думать, будто Еротиада глядит на нее, желая искусить… на что?
– Знаешь ли ты, что бывает, когда одна
ангелица воспылает к другой страстью и нежностью? Нет, они не калечат тела друг
друга грубыми объятиями и нечистыми, болезненными ударами тела в тело. Они
садятся рядом, обвивают друг друга руками и говорят слова, которые ни одна
женщина никогда не скажет мужчине. Они говорят о красоте и благоухании цветов,
о нежных бабочках, которые порхают с цветка на цветок, едва касаясь своими трепетными
усиками сокровенной сердцевины и лаская ее так сладостно, что цветок истекает
благовонным соком, и бабочка может омыть в нем свои уста…
Алена вздрогнула. Сладкий шепот Еротиады на
миг убаюкал ее. Она и в самом деле уснула – ведь только во сне могла она
склонить голову на плечо Еротиады. Алена с изумлением увидела руку
сестры-трапезницы на своей обнаженной груди. Двумя пальцами она ухватила вялый,
сонный сосок и нежно теребила его, а другая рука опустилась к низу Аленина
живота и осторожно пробиралась сквозь курчавую поросль к самым тайным
местечкам.
– Что ты делаешь? – слабо выдохнула
Алена: у нее вдруг перехватило горло от неожиданности, удивления, страха – и
отчаянной брезгливости, как будто по телу ее, быстро перебирая членистыми
волосатыми лапами, пополз паук. – Что ты де…
Она не договорила.
– Хочу показать тебе ангельскую
любовь… – прошептала Еротиада, и в следующее мгновение ее рот накрыл губы
Алены.
Оцепенение длилось еще мгновение, но тут же
тошнота прихлынула к горлу, и Алена с глухим криком вырвалась из цепких рук и
влажных губ. Отерла рот ладонью, и это движение выдало такую неприкрытую
брезгливость, что Еротиада издала короткий стон-рыдание. Впрочем, она тотчас же
усмехнулась и, сграбастав с лавки расстеленную рубаху Алены, с силой швырнула
мокрый тяжелый ком ей в лицо:
– Что ж, одевайся, коли так. Иди… поспи
спокойно. Только знай: никуда ты от меня не денешься. Одолеет диавол – полезешь
на стенку от искушения. Сама ко мне прибежишь, молить станешь, чтоб полизала
тебя или пальчиком поласкала. Ужо припомню я тебе тогда, как ты плевалась, как
утиралась после меня!
Алена торкнулась в двери, даже не тратя
времени на одеванье, зашарила лихорадочно, ища щеколду, и смешок Еротиады не то
хлестнул ее легонько, не то погладил бесстыдно:
– А все ж сласти изведаешь со мной,
обещаю. Приходи. Приходи ко мне, любая…
* * *
Она так и не сомкнула глаз до рассвета, хотя
понимала, что новый день тоже роздыху не даст. Лежала и поедом ела себя за то,
что не ринулась прямиком из бани в монастырские ворота прочь. Мало было надежды
прорваться через привратницкую, а все же – вдруг удалось бы? И сейчас была бы
где-нибудь далеко – пускай бездомная, бесприютная, но свободная от мрачной тени
вековечного монашеского одиночества. И тайного распутства…
Алену била дрожь. Она так лихорадочно куталась
в ряднушку, что жалкая тряпка вся прорехами пошла. Рубаха лежала сырым-сырая, и
Алена с ужасом ждала рассвета. Нет, не высохнет грубая посконь. Вот, вишь ты,
наготу прикрыть нечем. Сестры снова назовут бесстыдницей, бессоромницей.
Конечно, если попросить у сестры-трапезницы другую одежонку, она, может быть, и
даст, но какую цену за сие запросит?
