Алена привскочила на топчане, с ужасом
воззрилась в серую предрассветную мглу. Она и помыслить такого прежде не могла,
чтоб между бабами – меж бабами! – любодейство деялось! Говорили, монахи с
монашками греховодничают, даже в пословицу вошло: «Аксинью, рабу божию, покрыл
поп Семен рогожею». Болтают, и чернецы друг с дружкою содомский грех творят.
Бабы их волнуют, что могилу – гроб, а как мужика молодого завидят – во все
тяжкие ударяются. Ну тут, хотя бы и отплевываясь с отвращением, можно себе
представить, куда и чего они друг дружке суют. А бабы – что ж, за титьки друг
дружку будут тягать, будто корову доят?
Алену так передернуло – не то от брезгливости,
не то от смеха, – что она чуть не свалилась на пол. Ну, хватит дергаться!
Пора подумать, как отбиваться от зазорных разговоров и омерзительных
приставаний Еротиады. При такой заботливой игуменье небось строптивой монахине
небо с овчинку покажется.
Алена вытянулась на спине, пытаясь
успокоиться, уставилась в низкий сводчатый потолок, уже слегка различимый в
близком полусвете. И против воли, против всякой очевидности наплыла на усталую
головушку дрема, накинула свои незримые тенета на утомленное тело. Веки
отяжелели, поникли, и никакая сила уже не могла бы одолеть этой тяжести. Алена
сдалась сну, и последней мыслью ее было, что Еротиада ничего не знает о
страсти… это темное, тяжелое, медово-сладкое вино, текущее по жилам и
опьяняющее сердце…
Глава 5
Иванова ночь
…Накануне, на Аграфену-купальницу, Алена вволю
напарилась с хозяйскими дочками в бане. Они тогда с отцом стояли постоем в
небольшой деревне близ Нижнего Новгорода, названной Любавино. Девки были
смешливые, приветливые, на Алену, хоть и пришлую, взирали без отчуждения, а
даже с почтением: такая молоденькая, а травознайка и вдобавок лекарка-рудометка
[34]
(дня за три до того Алене пришлось применить свое умение,
когда внезапно занемог хозяин; отец как раз был в лесу, так что кровь отворить
выпало ей). И теперь девки свято верили каждому ее слову, придя в восторг,
когда Алена сказала, что мало пол в бане застелить свежей травой: надо париться
особыми вениками. Веники, которые берут в баню на Аграфену, потом весь год
считаются чудодейными, целебными, только в них непременно должно быть по ветке
от березы, ольхи, черемухи, ивы, липы, смородины, калины, рябины и по цветку
разных сортов. Девы послушно навязали веники и с видимым удовольствием принялись
стегать себя по дебелым телесам, нахваливая Алену.
После омовения Алена полезла с новыми
подружками на крышу бани: кидать веники. Она не любила это гадание, но отказать
не смогла: почему-то все всегда смеются над теми, кто боится судьбу пытать,
хоть такого человека, который бы не боялся, просто нет на свете.
Матрешка, младшая из сестер, тоже боялась и
отчаянно молола языком, чтобы этот страх скрыть. Вдруг принялась рассказывать
про каких-то коней, которые однажды проломили изгородь своего загона и нанесли
бы изрядную потраву мирским полям, когда б не случился поблизости молодой
боярин, наехавший из Москвы в отцовскую вотчину, Богданово, соседнее с
Любавином село, и он один каким-то чудом сладил с бедой, остановив и поворотив
вожака, за которым пошел весь табун.
Антонида скрывала страх за сплетнями про
какую-то там Аннушку, которая гуляет со всеми подряд, так что ее мать уж и
смирилась, если дочка однажды в подоле принесет…
Так скрывая свою робость и выставляясь одна
перед другой, они все же залезли на баню.
Девки поочередно кидали веники и глядели, куда
упадут вершинами: к селу или к погосту. Упадет к погосту – непременно же на
этот год помрешь, ну а к селу – жива останешься. Ничей веник, слава богу, не
указал на скорое прекращение жизни, да и совсем другим девки были всерьез
озабочены: куда веник комлем упадет. Ведь в ту сторону замуж идти!
Веник Матрешки указал на поповский дом, и она
не смогла скрыть своей радости. Так же возликовала Антонида, чей веник указал
на избу старосты. Алена вспомнила румяного, улыбчивого поповича, потом
весельчака, певуна старостина сына – и порадовалась за подружек. Свой веник она
бросать не хотела – знала, что в этой деревне, даром что зовется Любавино,
судьбы ее нет, – но девки пристали как банный лист. Покорившись, Алена кинула
не глядя – и через мгновение раздался дружный хохот сестер: веник комлем
точнехонько указывал на лес.
– Ну, знать, вековухой мне по лесам
бродить, травы брать, – усмехнулась Алена, другой участи себе никогда и не
желавшая, однако девки веселья ее не разделили.
– Не ходила б ты нынче в лес, Аленушка,
а? – робко попросила беленькая, ласковая Матрешка. – Не ровен час,
леший…
– Лешие в такие ночи сами стерегутся.
Завидят, как лихие мужики и бабы в глухую полночь снимают с себя рубахи и до
утренней зари роют коренья или ищут в заветных местах клады, – и со страху
забиваются в свои берлоги, ждут, пока Аграфена да Иван минуют, а люди в разум
войдут.
– Опасно шутишь, девонька, – сердито
сверкнула на нее зелеными кошачьими глазами Антонида. – Знаешь, что было с
одной нашей деревенской девкой? Она собиралась пойти по малину; мать не велела,
иди, мол, белье катать, – но она все ж пошла. Мать осердилась и крикнула
ей вслед: «Понеси тя леший!» И в лесу он-то, названный, к ней приладился… То
есть она, конечно, не знала, что это леший: он ведь принял облик ее родного
дядюшки. «Пошли, – говорит, – скорее, выведу тебя на таковое место
ягодное, что все подружки обомрут от зависти, когда воротишься». И пошел со
всех ног. Параня наша едва за ним поспевала. Сперва (потом сказывала) себя
бранила: почто всего один туесок взяла, да не великий. А потом глядь – отстает
от дяденьки, ну и дай бог ноги. А он до того идет ходко да шибко, что нипочем
не догнать. И, словно нарочно, все по яминам да по бурелому норовит.
«Дожидайся!» – просит Параня, а он все одно:
«Иди скорее!»
Бегут и бегут. Параня уж зашлась вся, о ветки
изорвалась. «Мало, – думает, – версты три прошли, как же я потащу
ягоду обратно в такую даль да по буеракам? Одну кашу малиновую только и
принесу!»
Думает так, а отстать не решается. И наконец
видит себя среди превеликого малинника: ягоды, как в сказке, одна в одну, вот
этакими шапочками! Только развязала туесок, вдруг слышит – в лесу смеется
кто-то и спрашивает:
«Кого ведешь-то?»
А он, дядька ее, как схахатнет:
«Ха-ха-ха, кого ведешь? Параню!»
Как сказал это слово, так и сделался
большой-пребольшой и пошел по лесу, а сам все хахает да ладонями хлопает.
