«Мать честна, – догадалась Параня, –
да ведь это сам леший!» Кинула туесок – и прочь из малинника, да не сделала и
двух шагов, как очутилась в преглубокой болотине, такой, что, куда шагу ни
сделаешь, всюду по горлышко. Взгромоздилась она на кочку и ну кричать:
«Спасите, заливаюсь!
[35]
Спасите, кто в бога верует!»
А в ту пору наши бабы с покоса шли. Слышат –
кричит кто-то благим матом. Побежали на крик, глядь: на околице, на
перекладине, сидит Параня с туеском в обнимку и блажит не своим голосом:
«Спасите! Заливаюсь!»
Насилу очухалась. А как увидела, что ни в
какой она не в болотине и не водил ее «дядька» в малинник за пять верст, а
вокруг околицы кружил, – едва со страху не померла. У нас над ней с тех
пор долго хохотали. Чуть завидят с кем-нибудь вдвоем, тут же кто-то найдется
спросить: «Кого, мол, ведешь?» Ну как тут не ответить: «Ха-ха-ха, кого веду?
Параню!» С того смеха и замуж ее никто не брал: мало ли что там леший с ней
сделал, у той околицы! А ну как стыдное? Мать того и ждала, что Параня вот-вот
принесет в подоле обменыша.
[36]
По счастью, присватался к ней
вдовец из соседней деревни, так Параня за него не пошла, а бегом побежала!
– Так же вот она и за дядькой бежала
небось, – невинно пробормотала Алена, и девушки зашлись от хохота.
– Да нет, Параня оказалась нетронутая, и
мужик очень ею гордится. И дети у нее все очень хорошие, – усмехнулась
Антонида. – А все ж ты знай, девка, что в лесу бывает с теми, кто больно
умничает!
– Ну, меня ж не проклинали! –
отмахнулась Алена. – Ни мне до лешего, ни ему до меня.
– Гляди, гляди… – в сомнении
пробормотала Антонида, а беленькая Матрешка, жалеючи, перекрестила Алену, и
даже слезы выступили на ее голубеньких глазках, словно лихую подружку уже обвеял
своим вихрем леший в опасную Иванову ночь.
То, что купальская ночь была волшебная,
чародейная, Алена и без них знала. Отец рассказывал, что в эту ночь деревья
переходят с места на место и разговаривают между собой; беседуют друг с другом
животные и даже травы, которые этой ночью исполняются особой, чудодейственной
силой, отзываются на звук человеческого голоса и даются знающему в руки.
В прошлые года отец брал Алену с собою, но ни
одно из чудес купальской ночи ей тогда не открылось. Надея уверял, что для сего
потребно полное одиночество человека. И нынче ночью Алена собиралась пойти в
лес одна.
* * *
Кузнечики еще стрекотали в душистой траве,
слышался порою шелест крыльев пролетающей в синем сумраке птицы, доносился
однообразный крик перепела, однако чем дальше уходила Алена в чащу, тем тише
становилось вокруг. Деревья стояли недвижимо, и Алене чудилось, будто они не то
что говорить – дышать переставали при ее приближении! «Ну, ничего, –
утешала она себя. – Может быть, потом, когда они ко мне привыкнут…»
Она сошла с тропы, и теперь только тихое
сияние звезд рассеивало кромешную тьму. Впрочем, глаза скоро привыкли к черной
ночи, освоились с ней, и Алена увидела, что вышла-таки на чудное, зелейное
место, которое присмотрела для себя еще загодя, но сдерживала искушение собрать
здесь травы, зная, что только в купальскую ночь исполнятся они высшей силы. И
вот время пришло!
На всякий случай держась левой рукой за
крестик, она взглянула на небо, потом низко поклонилась и тихо, пугаясь звука
собственного голоса, принялась говорить заговор, который травознаи произносят
только раз в год: в заветную Иванову ночь.
– Отец-небо, земля-мать, благослови свою
плоду рвать, – зашептала Алена, с трудом удерживаясь, чтобы не оглянуться
и убедиться в том, что никто не стоит сзади и не глядит ей в спину
разноцветными – один желтый, один зеленый – лешачьими глазами. – Твоя
трава ко всему пригодна: от скорбей, от болезней, от всех недугов – денных и
полуденных, ночных и полуночных, – от колдуна и колдуницы, еретика и еретицы!
Поди же ты, колдун и колдуница, еретик и еретица, на сине море! На синем море
лежит бел-горюч камень. Камень тебе замок вековечный. Земля-мати, благослови
меня травы брати – колдуну на уничтоженье, доброму люду на исцеленье. Аминь!
Сказав заговорное слово, Алена тихонько
опустилась на колени, пытаясь в зыбком звездном свете различить, какая трава
льнет к ее рукам. Многие из них – тирлич, чернобыльник, одолен, плакун, зяблицу
– надлежало брать с особым приговором, не говоря уже о червонной папороти –
золотом папоротнике, жар-цвете, найти который мечтает в Иванову ночь всякий
травознай, да не всякому он дается. С цветком папоротника можно увидеть все
клады, как бы глубоко в земле они ни находились. Но взять такой цветок еще
труднее, чем самый заклятый клад. Около полуночи на широких листьях папоротника
внезапно появляется почка, которая поднимается все выше и выше, а ровно в
полночь она разрывается с треском – и взорам представляется огненный цветок,
столь яркий, что на него невозможно смотреть. Невидимая рука срывает его, а
ошеломленному человеку почти никогда не удается это сделать. Вдобавок вся
нечистая сила собирается в это мгновение к месту, где расцвел жар-цвет, и
гомонит, и шепчет, и щебечет, и наводит призраки привиденные, чтобы отпугнуть,
не допустить человека до чудодейного цветка. Что клады! Бессильны самые мощные
правители пред владельцем червонной папороти, и нечистые духи в полной его
власти, и все двери сами растворяются пред ним, стоит только приложить к замку
чудесный цветок…
Алена настолько очаровалась воображаемым
видением, что сердце ее неистово забилось, когда внезапный светлый отблеск
нарушил кромешную тьму леса за ее спиной. Обернулась с восхищенным криком,
простирая руки, – и замерла, разочарованная: нет, не царь-цвет зацвел, а
зарево дальних костров играет за деревьями!
Алена в отчаянии огляделась. Деревья
насупились, отодвинулись от нее. Колдовское очарование тайны развеялось. Травы
словно бы померкли, и Алена всерьез отчаялась, что они вмиг утратили все свои
чарующие свойства.
Отец учил, что, если уединение зелейника в
Иванову ночь нарушено, лучше поскорее уйти на другое место и там снова просить
у земли и неба подмоги. Алена с неохотою поднялась с колен, поклонилась полянке
и уже пошла было в ночную, глухую, кромешную тьму, как вдруг неодолимое,
необъяснимое любопытство овладело ею. Позже, вспоминая этот миг, она всегда
изумлялась всевластности силы, заставившей ее свернуть с тропы и пойти на свет
костра. Алена злилась, ругала себя на чем свет стоит – но шла и шла.
