О, зорки были духовные очи Еротиады, и
безошибочно могла она читать в сердцах людских! Лицо ее вмиг стало прежним,
сурово-каменным, и она слегка повела головой:
– Идем-ка со мной.
Алена кое-как напялила съежившуюся,
залубеневшую рубаху. Посконь надо полсуток бить вальком, чтобы размягчилась, а
тут… словно наждаком скребет тело при каждом движении! Слезы невольно
навернулись на ее глаза, и зоркая Еротиада тут же приметила их, но ничего не
сказала.
Они вышли из каморки, миновали трапезную, где
сестры убирали со стола после завтрака. Тут только Алена осознала, как
чудовищно она проспала, и от мысли, что сейчас снова придется таскать воду в
треклятую бочку, у нее подкосились ноги. Однако Еротиада не отдала никаких
приказаний на то, лишь велела Алене поесть. Она выпила молока и пожевала
хлебца. Утреннее восторженное спокойствие растаяло – будто и не было его, и
глухая, серая тоска овладела Аленою.
После завтрака, во время которого Еротиада
стояла рядом, как приклеенная, сестра-трапезница вновь сделала знак следовать
за собой. Выходя в коридор, Алена вдруг наткнулась на взгляд молоденькой
сестры-белицы,
[37]
прибывшей в монастырь лишь немногим раньше
ее, и даже споткнулась: такая жгучая ненависть горела в том взоре. Зашелестел
шепот, исполненный яду: «Убийца!»
Она прикусила губу. С этим клеймом вековечным
жизнь проживет она, с ним и умрет. Богу, может быть, и ведомо, что она не
виновна, однако что-то не простирает он защитную руку, не осеняет ее венцом, не
оболокает белыми одеждами – знаком чистоты. Притом что бог за всех, все-таки
каждый за себя. И ежели бог кому помогает, то лишь смелым!
Неприметно огляделась. В оконце видно было,
что у привратницкой собралась черная стайка: сестры готовились идти собирать
милостыню на новый храм. Сейчас ворота откроют. Эх, вот бы ринуться…
прорваться! Далеко не убежишь: навалятся эти черные воронихи, заклюют. Нет,
уйти надо неприметно. И она уйдет – хоть подкоп под стеною выроет, а уйдет!
Холодные пальцы Еротиады охватили ее запястье,
потянули за собой.
– И не мысли, – звякнула в тишине
усмешка. – Ну куда тебе идти, подумай. Опять в яму? Не лучше ли… –
Она не договорила, только взволнованно вздохнула, но Алена безошибочно могла
закончить за нее: «Не лучше ли в мою постель?»
Они вошли в келью сестры-трапезницы, и Алена
тотчас забилась в угол у двери, с неприкрытым ужасом взирая на эту самую
постель: узкое, плоское ложе, более напоминающее каменную скамью. «Не броситься
ли в окно?» – мелькнула шалая мысль. Но окно было забрано решеткою – разве
воробей проскользнет.
– Я хочу кое-что показать тебе, –
сестра Еротиада откинула крышку и поманила Алену. – Вот, ну взгляни, не
бойся!
Алена поглядела. Сначала ей почудилось, будто
она заглянула в какую-то сплошную тьму, потом разобрала, что это – монашеское
облачение. Еротиада взволнованно доставала рясу, кожаный пояс, мантию, параман.
Мелькнули белые вышитые кресты куколя – и только теперь Алена догадалась, что видит
облаченье игуменьи-схимницы. Мелькнула было мысль, что перед ней вещи матушки
Марии, однако тут же вспомнилось, что в своем облачении та была похоронена. К
тому же все лежало здесь новое, еще пахнущее неношеным сукном, шерстью, кожею.
Боже мой, да ведь Еротиада все эти суровые
наряды для себя приготовила! Она и не сомневается, что сделается игуменьей, а
может быть, уже получила уведомление о своем назначении. Ну, коли так, не
миновать Алене быть постриженной на сороковины матушки Марии… не миновать!
Сердце ухнуло, чудилось, в некую бездну, руки
похолодели.
Еротиада оглянулась на ее побледневшее лицо,
и, верно, всегдашняя проницательность изменила ей, ибо она прочла совсем не то,
что было там написано.
– Благоговеешь? – шепнула с
придыханием. – Я тоже! Даже страшно, верно? Однако тебе бояться не след…
не след! Я возвышу тебя до себя. Ты узнаешь, сколь далеко простирается моя
любовь!
Алена кабы могла – усмехнулась бы. Еротиада,
презиравшая жен, «кои мужей обольщают, яко болванов», в конце концов прибегла к
самой что ни на есть женской уловке ради обольщения Алены, но для сего сшила
себе не сарафанец, не казакин, не летничек, даже не юбки немецкие, а – рясу,
подрясник, мантию! Да, это выглядело смешно… но Алене было не до смеха. Она
почувствовала, как кровь отливает от лица. Чудилось, клубок змей подкатился к
ногам и вползает по ним – холодные, нечистые, липкие прикосновения! Слабо
качнула головой – и вновь Еротиада, опьяненная зрелищем грядущего своего
могущества, неверно истолковала ее бледность.
– Ей-богу, исполню, что обещано! Мы с
тобой… о, мы с тобою многого достигнем! Власть, могущество, богатство. Я докажу
тебе, докажу!
Алена покачнулась. Вдруг некая мысль
пронеслась у нее в голове – так внезапно, что ноги подогнулись. Безумная,
дерзкая мысль! Но что, ежели удастся? Надо попробовать! Надо решиться. Хуже
ведь не станет. Хуже ведь некуда!
– Я… хочу поглядеть, как это на тебе
будет, – выдавила она и сама поразилась, как нелепо звучит ее голос. Но,
может быть, Еротиада сочтет, что он искажен волнением, чего доброго, и
страстью?
Глаза Еротиады изумленно расширились:
– Сие облачение?! Но пока нельзя, грех –
до посвящения в сан!
«Грех? Кто бы здесь говорил о грехе!» Алена
неприметно скрипнула зубами и потупилась, чтобы Еротиада не прочла ненависти в
ее глазах.
– Ох, жаль… А я так мечтала увидеть тебя
в великолепии, в сиянии… – Она сама не понимала, что молотит. – А я
бы надела твои одежды. Ну а потом ты бы сама сняла их с меня…
Еротиада издала хриплый, сдавленный звук и
яростно содрала с головы клобук и камилавку.
Алена боялась дышать. Вот на пол полетела
ряса, подрясник… это была большая удача, чем она могла рассчитывать, ведь
Еротиаде вполне достаточно было надеть мантию игуменьи на свою заношенную рясу,
чтобы создать видимость великолепия, – но она решила облачиться как
следует быть. Игра тщеславия захватила ее всецело.
Алена робко потянулась к сброшенному
подряснику, однако Еротиада одернула ее:
– Погоди.
Миг отчаяния – но вот из сундука летит
сарпинковая сорочка:
– Надень ее, сбрось свои вериги.
Правда что: иначе как веригами заскорузлую
посконину не назовешь. Но какое опасное мгновение: вдруг, пока она будет
раздета, Еротиада не утерпит – и накинется на нее?
«Тогда я убью ее, – холодно сообщила
Алена самой себе – и господу. – Помоги мне, не дай обагрить руки в крови!»
