Мгновенно завязалась страшная свалка, но Алена
в это время уже была далеко. Подобрав с полу ветхий черный плат, который
неосмотрительно обронила какая-то не в меру любопытная бабенка, ринувшаяся
поглядеть, как нищие бьют государевых солдат, она укуталась с головой,
пробежала через боковой выход, спустилась с лестнички – и кинулась вниз, к
игольному и щепетильному
[44] рядам, стремясь вырваться из
Китай-города… в котором ей все же удалось разжечь пожар.
Глава 7
Батюшкин дом
Алена вышла на крыльцо и начала осторожно
спускаться, прижимаясь к стене, чтобы холодный голубой лунный луч не смог ее
коснуться. Дворик, чудилось, искрится белым снегом, и Алену била дрожь, словно
ей и впрямь предстояло по снегу бежать босиком. В который раз заверив себя, что
– глубокая ночь, все люди, добрые и недобрые, спят-храпят безмятежно, нечего
опасаться стороннего глазу, она одолела последние ступени и на цыпочках, чуть
касаясь травы, добежала до летней кухоньки. Вскочила туда, притворила покрепче за
собой двери – и только тогда свободно вздохнула. Но тут же голова у нее
обморочно закружилась, и Алена едва устояла на ногах.
Страшно хотелось есть, но не только от голода
шатало ее. Она и сама не ожидала, что возвращение в батюшкин дом произведет на
нее такое сильное впечатление. Не сомневалась, что Никодим продал почти все
вещи, чтобы вернуть долг Надеи Светешникова, однако, к изумлению своему,
увидела их нетронутыми. Окна были не заложены ставнями, и в свете яркой, полной
луны Алена отчетливо видела все, что так радовало и восхищало ее прежде. Отец в
своем Аптекарском приказе с немцами водился, оттого не редкостью было встретить
в его доме рядом с простыми, липовыми или дубовыми столами и скамьями, столики
и кресла из «индейского»
[45]
дерева с изогнутыми точеными,
фигурными ножками – немецкой работы или на польский образец. Отец охотно
покупал в рядах по рублю за штуку золоченые стулья с замысловатой обивкой. На
стенах висели зеркало и часы, в горках стояла посуда… Ничто не было тронуто –
исчезли только любимые книжки Алены, но их, знала она, повыбрасывал в сарай
Никодим. Она сама была в том виновата – собралась потащить в дом мужа всю эту
компанию с детства любезных сердцу друзей своих: Василия Кариотского, Марьюшку
– купецкую дочь, Петра-златых ключей, Благочестивую невесту, Мудрого Менандра,
Царевича Иосаафа, храбрейшего и достославнейшего Улисса, совершившего
странствие по землям баснословным, описанное грецким старцем Омиром, –
всех, всех хотела взять с собой, и первым и страшнейшим впечатлением ее
замужней жизни было видеть, как сгорел Улисс в печи.
– Не тебе читать! У тебя от чтения мозоль
на глазу вырастет! – буркнул Никодим, и, как ни боялась Алена бешеного
мужа, она не могла сдержать слез, что вызвало новый приступ ярости. Никодим не
понимал, что Алена вовсе не помышляла возвыситься над ним: она просто хотела
иметь близ себя хоть что-то из осколков ее прежней жизни, разбитой вдребезги.
Но Никодим желал всецело распоряжаться ее душой, как он распоряжался телом, а душа
так и норовила ускользнуть… Он чувствовал, видел это – и это снова, снова
разжигало огонь его лютости. И сейчас Алена ругательски ругала себя за
глупость, из-за которой храбрейший Улисс был обречен на погибель, а прочие
друзья ее юности гнили в сарае. Как было бы чудесно увидеть их сейчас –
терпеливо ждущими встречи! Может быть – наверное, наверное! – она возьмет
их с собою в те далекие странствия, куда намеревается отправиться. Не велика
поклажа – десяток книжек, своя ноша, как известно, не тянет. Возьмет она и
травы, лежащие в особых, нарочно для этого сшитых мешочках: на верхних полках –
собранные отцом, на нижних – Аленою.
Она отворила дверцы горки и долго стояла,
вдыхая сухой, как бы шелестящий, дурманный запах, который лишь для
непосвященного был единым, но чуткое Аленино обоняние различало в нем множество
оттенков.
Отец брал только целебные, лекарственные
травы. Алена, всемерно помогая ему, в то же время отдельно собирала былие
чародейное и сейчас даже в темноте безошибочно могла сказать, где лежит адамова
голова – зелье стрелков и охотников, которым окуривают ружья, чтобы метко били
диких уток, или колюка-трава, обладающая теми же свойствами, или блекота –
брошенная в воду, она привлекает рыб и делает их ручными, или дягиль кудрявый,
который спасает от порчи, сердце веселит и, в шапке носимый, привлекает людскую
любовь…
Нет, не помог Алене дягиль кудрявый, и
«вихорево гнездо» не помогло – тонкие, высохшие веточки ветлы, спутанные в
клубок во время вихря. Среднее «деревце» из такого гнезда, взятое с собою на
суд, разрушит все неправедные обвинения и поможет оправдаться перед сильными
мира сего. Надо было не книжки брать с собой в мужнин дом, а травы, непременно
кудрявый купырь, который считается лучшим противоядием и даже может
предохранить от будущей отравы, если съесть этой травы натощак. И может быть,
Никодим тогда был бы жив, и не погибала бы Алена в яме, и не бежала бы от
нечистой похоти Еротиады, и не воротилась бы изгнанницей преследуемой в
отеческий дом… а все еще влачила узы своего смертельного супружества!
Она глубоко вздохнула. Что толку пререкаться с
прошлым! Свершившееся свершилось. Ни хитру, ни горазду не изменить его, как не
минуть суда божия. Слишком внезапным, потрясающим оказалось для Алены
возвращение в любимый, спокойный мир ее детства и юности – вот она и ослабела,
вот и растерялась. Надо отыскать какой-то еды. Может, завалялся хоть сухарик,
хоть горсточка толокна?
Но ничего не нашла Алена, хоть и обшарила всю
летнюю блинную сверху донизу. В погребе тоже было пусто. Нежилой, затхлый запах
доводил ее до тошноты, и она снова вышла во двор, села под березою, бездумно
глядя сквозь темную тучу, густо разросшийся сад, – в сторону соседних
домов. Там, через четыре дома, Никодимово подворье, – теперь, конечно,
Ульяны Мефодьевны…
По пути в отцов дом Алена наведалась туда.
