Именно тогда дружба пошла врозь: Ленька ощутил
себя существом иным, далеким от мирной обывательской жизни на улице Тихой, где
Алена все больше вникала в отцово ремесло и теперь уже каждое лето уезжала с
ним на промысел зелейный. А потом Ленька и вовсе сгинул куда-то… отец сообщил
соседям, что сын, мол, взялся за ум и поехал собирать ясак с самоядов.
[52]
И почти год Алена ничего не знала о своем приятеле – до сего
мгновения, когда слезы, чудилось, омыли и душу ее, и глаза, и она смогла
взглянуть на Леньку с прежней улыбкою, словно и не было меж ними прожитых в
разлуке и отчуждении лет.
* * *
– Значит, ты все-таки жива… –
пробормотал он, видя, что слезы наконец иссякли. – Жива! А я, право, уж
решил, что тут бродит какой-нибудь безымень
[53]
и кличет. В
нежилом доме, думаю, одна нежить, более ничего.
– И все-таки пришел, не забоялся! Где ж
ты был так долго, Ленечка? Отец твой сказывал, мол, в Югорской стороне.
[54]
– Только там меня и не было, –
усмехнулся Ленька. – А так – где только не побывал. Но пустые разговоры –
обо мне! Ты лучше про себя скажи. Я слышал… сама знаешь что! – Он опасливо
покосился на Алену, и та слабо махнула рукой:
– Не гляди так. Не убивала я, хотя,
каюсь, не раз желала ему смерти. Так что не бойся, не душегубица!
– Дура ты, а не душегубица, вот уж
верно, – сердито согласился Ленька. – Знала бы ты, душа моя, сколько
я повидал… понимаю, как жизнь человека на кол вздергивает! Таково, бывает, за
горло возьмет, что – либо ты ее, либо она тебя. Уж лучше – ты ее. И знай,
Алена, что бы ты ни сделала – я с тобой… пока живой. – Его голос дрогнул,
но тотчас оживился: – А вот это опять же – пустые слова. Как ты спаслась – вот
о чем скажи! Говорили… – Он снова осекся, и Алена ощутила, как пальцы
Леньки крепко стиснули ее ладонь: – Нет, вроде и впрямь живая, теплая!
– Помнишь, мы ходили с тобой глядеть
«чертовы окна»? – спросила Алена и почувствовала, как Ленька кивнул в
темноте. «Чертовыми окнами» назывались небольшие, но глубокие ямы на углу или
болоте. Это были, по мнению сведущих людей, входы в ад. Вообще всякая пропасть,
овраг, пещера, колодезь могли быть входом в ад или на тот свет. – Вот в
такое окно я и влезла. И уже видела врата ада, и охранников – чертей, льва,
собаку и змею… да, верно, смилостивился надо мной господь.
Она вдруг задохнулась, не в силах продолжать,
но Ленька снова сжал ее руку, и, обретя утраченные силы, Алена торопливо
рассказала ему все: и про смерть отца, и про свадьбу, Фролку, явление Ульянищи
в казенке, безумное свое признание… Про холод земляной удушающий. Про «честь солдатского
оружия», последнее «прости» Алексашки Меншикова и, наконец, про нисхождение
ангела на землю. Не утаила ничего из своей монастырской жизни, подробно описала
побег и пособничество нищей братии.
Слушая о ее страшных приключениях, Ленька
обморочно затих, но тут начал приходить в себя, а когда Алена рассказала про
опустевший тайник, и вовсе оживился.
– Ну, теперь все просто, – сказал он
со знанием дела. – Кто схорон украл, тот и хозяина убил, вот помянешь мое
слово, это еще разъяснится!
– Как же оно разъяснится, скажи на
милость? – недоверчиво пожала плечами Алена. – Кто сие выяснять
станет?
– Мы с тобой, кто ж еще? – безмерно
удивился Ленька такому вопросу, чем тронул Алену до слез.
– Ах ты, милый мой, – хрипло
усмехнулась она, с трудом удерживаясь, чтобы снова не зарыдать. – Со мною
рядом и сидеть-то опасно. Я ведь как домовой – от черта отстал, а к богу не
пристал.
– Да я тоже, – буркнул
Ленька. – Совершенно таков же. – И вдруг вскочил, бесшумно, будто кот
на мягких лапках, порскнул к окну…
Алена перестала дышать и едва могла
выговорить, когда Ленька, видимо, успокоясь, вернулся к ней:
– Что ж ты пугаешь меня так?
– Пугаю? – хмыкнул Ленька. –
Это я сам боюсь! Знала б ты…
Он осекся, понурился, и Алене снова
послышалась тоска смертная в его голосе. И, как всегда это бывало прежде, в
далекие годы, все заботы и страхи ее словно бы попятились, притихли, размылись
перед лицом тех страхов, которые одолевали стародавнего дружка. Он тоже чего-то
боялся – боялся отчаянно! Чего?
– Скажи, так буду знать, – спокойно
отозвалась Алена. – Ты ведь про меня все знаешь, а я про твои беды –
ничего.
– Беды мои! – горько усмехнулся, а
может, всхлипнул Ленька. – Твои беды – это да, а мои – дурь смертельная, и
виновен в них один я. Я сам!
Tеперь уж настала Аленина очередь брать его за
руку, и легонько пожимать, и поглаживать, и, как ни отмалчивался, как ни
дергался Ленька, все же он наконец решился – и выдохнул:
– Знаешь, я – вор. И в розыске тоже… как
ты.
– Что ж ты украл? – спросила Алена
как можно спокойнее. Она и впрямь вдруг немного успокоилась, потому что ожидала
признания бог весть в каком лютовстве. Вор, эка невидаль! Кто ж нынче не вор на
Руси? И она сама, если на то пошло: украла ведь платок у той бабы в церкви, он
и теперь на ней!
– Спроси, чего я не украл! – с
нарочитым задором вскинул голову Ленька. – Такую школу на Крестцах прошел,
что сам сделался мастером. Могу табакерку у прохожего из кармана вынуть,
табачку нюхнуть да опять в его карман засунуть – а он, увалень, и не почует
ничего. Вот этакую ловкость обрел! Ну и приметили меня… одноремесленники. Bзяли
в свою шайку. Много чего мы с ними к ногтю пришили! Неуловимы были, потому что
на мертвый сон обводили хозяев дома, куда пришли красть, мертвой рукой, или
мертвыми зубами, или другими мертвыми костями…
– Неужто из могилы брали? –
передернулась Алена, наслышанная про страшное, хоть и верное воровское
колдовство.
– А то! – с жалким ухарством
хохотнул Ленька. – И на Пасху заворовывали – для удачи.
– Грех ведь, – слабо отмахнулась
она.
– Жизнь – она вообще сплошной грех. Не
согрешишь – не покаешься, – пожал плечами Ленька. – Вот ежели б люди
еще не помирали…
– Помирали?! – прижала руки к сердцу
Алена.
– Было, ну, было! – угрюмо сказал
Ленька. – Из песни слова не выкинешь.
– Неужто отдают богу душу после этих
мертвых рук?!
