– Нет, руки были, видимо, живые,
человеческие, – вздохнул, помолчав. – Грабили мы, помню, струг с
богатым грузом у Москворецкой стороны. А чтоб команда не перечилась, поднесли
ей пивца с дурманом. Да, верно, атаман наш перестарался – ни один не проснулся,
все перемерли, злосчастные! Я как про это услыхал, сам едва не помер, а
«кумовья» мои похохатывают: зато, мол, доносу на нас не будет, видоков
[55] нет.
– Отстань ты от них, отстань
Ленечка! – горячо зашептала Алена. – Пока чист от крови – хорошо, но
ведь кровь-то пьянит, в привычку войдет!
– Это ты верно говоришь про
привычку, – повернулся к ней Ленька. Глаза его как-то особенно ярко
сверкали во мраке, и Алена поняла, что они полны злых, бессильных слез. –
Вот ужо завтра пойдем на дело, так у атамана железно задумано: всю прислугу
убивать на месте, а боярыней сперва попользоваться, но потом и ее – шкворнем по
голове. Дом же поджечь, чтоб ни следа не оставить!
– Господи! – даже не испугалась, а
изумилась Алена этакой обдуманной жесточи. – За что ж ее так? Или насолила
ему чем? Или злодейка какая особенная?
– Злодейка? – так и вскинулся
Ленька. – Побольше бы таких! Боярыня милая, ласковая, веселая, собой
пригожая. Живет она, правда, на хлебах у немца – ну, содержит он ее как
полюбовницу. И то – не сыскать в Неметчине такой лапушки, белой лебедушки, как
сия Катерина Ивановна! Дом ее – полная чаша, и вот пожелал из этой чаши вкусить
наш атаман. Дом неподалеку от Никитских ворот. Как подумаю, что опять мертвые глаза
после нашего ухода в небо глядеть будут, – сердце из груди выскакивает!
– Не тот вор, кто ворует, а кто ворам
потакает! – вскинулась Алена. – Упреди ее! Чего причитаешь попусту?
Явись к ней и скажи – так, мол, и так, боярыня милостивая…
– Скажи, скажи! – сердито
передразнил Ленька. – А потом меня за эти словеса мои подельники дубиной
отворочают – имя свое позабудешь навек, а не то и вовсе насмерть убьют.
– Почем же они узнают, что это ты?
– Атаман выведает, – с суеверным
ужасом шепнул Ленька. – У нас был такой, вроде меня… добрый да глупый.
Завалил одно наше рукомесло, ну, атаман его и выведал. Eсть у него книга – на
вид вроде Псалтырь, а все в ней наоборот писано, шиворот-навыворот, начальная
буква в конце стоит. Воткнет он под переплет ножичек, так что псалтырь эта
черная повиснет, и начинает считать ведьмовским счетом: «Одион, другман,
трейчан, черичан, подон, лодон, сукман, дукман, левурда, дыкса, двикикры…
дыбчин… клек…» – а книга сама собой поворачивается, на виновника указывает. Запытают,
похлеще чем в застенке! Разве что в бега мне остается податься – с тобою
вместе.
– Нет, Ленечка! – помолчав, ответила
Алена. – В бега я не уйду. Не по мне это – до смерти вздрагивать, да
оглядываться, да погоню за собой чуять. Мне надо своего супостата, Никодимова
убийцу отыскать, поглядеть в очи его. Никогда его не прощу. Никогда, пока он
мне смертью не заплатит!
– Так-то оно так, – промямлил
Ленька. – Однако ведь и Никодим Мефодьевич, гори он в адской смоле до
скончания времен, сволочью был преизряднейшей. Сама знаешь, многие на него зуб
вострили. Вспомни хотя бы парнишку, что на цепи с медведем сиживал. Да мало ли
их таких!
– Не за то супостата виню, что Никодима
убил, – покачала Алена головой. – Надо думать, ты прав: многим
покойник лиха сотворил! А за то, что безвинных на расправу обрек. Фролка
повешен, я и сама до сих пор не знаю, жива или мертва! А он – ничего, руки
потирает где-то.
– Да уж, – понурился Ленька. –
Чужими руками жар загреб – все равно как мой атаман!
Алена вдруг усмехнулась. Догадка, осенившая
ее, была до того простая и ясная – проще некуда!
– А хочешь, я пойду к этой барыне? –
задорно спросила она. – Меня в твоей шайке всяко не знает никто!
Ленька вскинулся было, да и опять сник.
– Нет, это не дело. Ежели спугнут наших,
они, конечно, уйдут, но опять придут. И все же меня вызнают – как пить дать!
– Ну, бог свое, а черт свое! – Алена
усмехнулась: – Стало быть, надо так сделать, чтобы вызнавать было некому!
Глава 8
До третьих петухов
– Молодец, слышь! Оглянись-ка, добрый
человек!
– Чего тебе?
Огромный ражий кучер свесился с козел
прехорошенького, изящного, словно для забавы сработанного, возка: окошки
слюдяные, разноцветные, оклад золоченый, дверцы с посеребренными цветами и
пузатыми крылатыми младенцами, на крыше узорчатая решеточка, будто у самовара…
Таких карет было в Москве мало – раз-два и обчелся. Езживали в подобных дамы из
Иноземной слободы, а из русских – лишь самые смелые, твердой стопой шагнувшие
на путь, протоптанный дерзким государем. Ленька говорил, что этот игрушечный
возок появился у Катерины Ивановны совсем недавно, и она еще, по всему видно,
не натешилась щедрым подарком любовника, подобно тому, как дитя не может
натешиться долгожданной игрушкой и всюду таскает ее за собой. Вот притащилась в
обновке к обедне, хотя исстари боярыни пешком в церковь хаживали. Прохожие с
изумлением озирали расписной, нарядный возок, стоявший возле ограды
Вознесенского монастыря.
Прежде чем подойти к кучеру, Алена внимательно
огляделась: не маячит ли поблизости худая черноволосая девка. Та была горничной
Катерины Ивановны, и ни от кого другого, как от нее, ватага грабителей была
столь подробно сведома о свычаях и обычаях намеченной жертвы. Этой черномазой
девки Аниски надлежало особенно опасаться, ибо стоило той лишь заподозрить
неладное, и налет нынче ночью будет отменен – чтобы шайке нагрянуть потом, в
самое непредсказуемое время. И заподозривший подвох атаман примется сыскивать
предателя…
Алена еще раз огляделась. Нет, вроде бы никто
не маячил поблизости, схожий с Ленькиным описанием. То ли Аниска осталась дома,
то ли в храме вместе с барыней. А узнать наверное, чтобы приготовиться ко
всяким внезапностям, можно только через кучера.
– Слышь, молодец! Ты Катерину Ивановну
возишь, барыню, что у Никитских ворот живет в красном доме?
– Пошла вон, рванина, – лениво
ответствовал кучер, отворачиваясь от Алены.
