– О… о! Zweimal!
[14]
подрьяд… О, это ест herrlichkeit
[15] О, ты настоящая
чюро-дей-ка! Как это говорится в Русланд? Не знайт, где найдет, где потеряйт?
Нет плохо без хорошо?
Девушка растерянно улыбнулась, кивнула и
сделала попытку слезть, но Фриц еще крепче стиснул ее талию:
– Оставаться на место! Как это сказать…
Святое место не бывать пустое? Здесь сиживал Катюшхен, теперь сиживать ты,
meine Taube! Это будет твой… как это говорить? Палка для птиц? Сидеть птица?
– Насест? – робко предположила
ничего не понимающая голубка.
– О ja! – захохотал Фриц. –
Твой насесть! Этот дом – твой клетка, а meine Glied?
[16] – твой
насесть! Was wollen zie
[17] Ты хотеть?
Она пожала плечами, все еще не в силах понять,
чего от нее добивается этот немец-перец-колбаса.
– Не хотеть? – удивился Фриц. –
О, я понимаю. Тебе мало zweimal! Надо dreimal?
[18] Ох-хо-хо! А
ну-ка, meine Glied, давай, давай! – Он растерянно хлопал светлыми
ресницами. – О нет… Да! Да! Ты чувствуешь? Ты его чувствуешь? Ты рада? А,
meine Beereling?
«Ягодка» закрыла лицо руками, невольно
подчиняясь резким движениям Фрица, восхищенного вновь обретенными свойствами
своего залежавшегося и чуть ли не мохом поросшего орудия. И если сначала он еще
допытывался, смеется она или плачет, то вскоре вновь позабыл обо всем на свете,
жадно ловя летучие искры животворного огня.
А она… Уж смеяться-то ей было не над чем!
Плакать? Конечно, следовало плакать, но она уж столько слез пролила, что одни
всхлипывания остались. Так что она, пожалуй, все-таки смеялась.
Глава 1
Баба богомерзкая
Раннее утреннее небо было дымчатым,
красновато-черным. Клубились блеклые облака. Застывший, сонный Василий
Блаженный, как никогда, напоминал печатный пряник: заснеженные купола его
чудились сахарными, и весь он, словно дорогой подарок, был повит дымчатой
морозной пеленой.
Да, студеное выдалось утро, и вся площадь
побелела, примороженная, но под аркою Воскресенских ворот блестела черная
грязь. Здесь всегда таяло. Подбирая подол, чтобы не забрызгаться, Алена прошла
несколько шагов и вдруг, будто ее что-то толкнуло в спину, оглянулась.
Вот чудеса! Далекий Василий Блаженный ощутимо
надвинулся и словно бы возрос в размерах, так что под изгибом ворот была видна
лишь часть красно-серой, поседевшей от мороза стены его и один из разноцветных,
щедро припорошенных снегом куполов.
Мгновение Алена как завороженная стояла с
широко раскрытыми глазами, а потом ей вдруг почудилось, будто эта стена
приближается, надвигается на нее. Слепой, безрассудный страх отуманил голову.
Слабо вскрикнув, Алена ринулась бежать, однако тотчас же поскользнулась, ноги
ее разъехались, и она со всего бегу повалилась наземь… Нет, земля расступилась
под ней, и Алена низвергнулась в какие-то черные бездны, которые тотчас
надвинулись на нее, стеснили… словно жуткие чудовища сцепили зубы на ее теле,
но не жрут, не рвут на части, а медленно стискивают челюсти все крепче, так,
что от боли перехватывает дыхание.
– Подлежит, яко преступница, казни
смертной!..
Крик вырвал ее из оцепенения.
Алена со стоном вскинула голову, попыталась
вздохнуть поглубже, но всего и могла, что пропустила воздух крошечными
глоточками в грудь.
– Гляди-ка! – послышался изумленный
голос сверху. – Живая еще? Эй, бабонька, ты еще живая?
Она слабо пошевелила запекшимися, сухими
губами. Вот странно: губы горят от жажды, и во рту печет, как в печке, а все
тело оледенело. Не диво, что чудится зима, и мороз, и лед, хотя на дворе
майская ночь – душная, томительная. Да и день выдался предгрозовой – такой же
душный, тяжкий. В воздухе ни звука, ни движения. Сиплый голос солдата, изредка
возвещавшего над Аленою страшный приговор да разгонявшего любопытных, кои так и
рвались поглядеть на нее поближе, глохнул, пропадал в этой вязкой, влажной
мгле.
Сквозь заплывшие веки Алена смотрела, как с
краю небес ползет синяя туча. Вот она растет, клубится, растекается по
небосклону. В ней мелькают изогнутые стрелы молний – ближе, ярче. Глухой ропот
грома становится все сильнее, отрывистее – и вдруг над головой оглушительный
треск, непрерывное, ослепительное мигание. Небеса, чудится, разверзаются!
Вот-вот хлынут потоки дождя, да такого, что за ливнем не будет видно
окрестностей!.. Но нет, ни капли не упало за весь день на иссохшие губы
казнимой преступницы, ни единая молния не ударила в нее, чтобы уничтожить,
испепелить – и избавить от мучений! Небеса были к ней столь же беспощадны, как
люди – и как земля, которая терзала тело ледяными тисками, высасывая из него
жизненную силу медленно, нестерпимо медленно… мучительно!
Алена провела шершавым языком по окоростевшим
губам. У нее нет сил даже попросить попить… да что толку? Прежде просила, но ни
один из стражников, сменявшихся над нею, не давал: пока осужденная еще влачит
жизнь, караульным, под страхом строжайшего телесного наказания, отдается приказ
не допускать к ней никакой пищи и питья, кои могут поддержать виновную и заставить
ее дольше мучиться.
– Hичего, молодка, – в утешение
сказал один. – Tы потерпи – скоро все и пройдет.
«Все» – это была ее жизнь… Алена заплакала –
впервые заплакала с тех самых пор, как поняла свою обреченность. Солдату,
верно, нестерпимо сделалось видеть эти слезы, которые она не в силах была
утереть, – руки-то скованы земляными тисками! – и он сжалился на миг,
вытер ей лицо, а потом и сам на себя рассердился за этот промельк жалости, а на
Алену – еще пуще.
– Чего воешь, дура? –
вызверился. – Теперь-то чего воешь? Надо было такого мужа искать, который
не помрет, ежели его щами с царь-корнем
[19] попотчуют!
Да. Да… Она все время забывает, почему она
здесь и почему висит в двух шагах, так, чтобы ей было все время видно,
вытянутое, закаменелое, качаемое ветром тело Фролки…
