– Я только хочу тебя спасти
неразумную, – чуть ли не подтолкнула ее в бок Алена, уже почти задыхаясь
от волнения, и, верно, что-то было в ее голосе особенное, потому что Катерина
Ивановна вдруг пристально уставилась в ее глаза, и несколько мгновений они
неотрывно глядели друг на друга.
– А чего ж ты, если такая добрая, «Слово
и дело!» не кликнешь? – спросила Катерина Ивановна не без ехидства – и
отшатнулась, замахала руками, увидав, как изменилось, побелело лицо странной
незнакомки: – Ну чего ты, чего? О господи, вот уж…
У Алены подогнулись ноги.
«Слово и дело!» И – на виску, под кнут, в
тиски, если кто-то из ватажников окажется настолько крепок, что выдержит три
перемены. Нет. Нет!..
Захотелось с криком броситься прочь, да ноги
отнялись. Она только и могла, что беспомощно взглянула на Катерину Ивановну и
прошептала:
– Доносчику – первый кнут…
– Ого, девонька! – столь же тихо
проговорила та. – Ого… видать, хлебнула ты лиха!
И они еще довольно долго мерили друг друга
взглядами, а потом, когда Алена решила, что все кончилось, все пропало,
Катерина Ивановна вдруг посмотрела на что-то за ее спиной, сделала страшные
глаза – и, приблизив лицо, прошептала оживленно, как подружка:
– Ой, Аниска идет! А ну, прячься, садись
на запятки, да сиди тихенько! Будешь в подвале сидеть до третьих петухов, а
утром… Утром поговорим!
Глава 9
Немецкая каша и бухарские ослы
«Был в палатах великих округлых, которые
италиане зовут театрум. В тех палатах поделаны чуланы многие для смотрения в
пять рядов вверх, и бывает в одном театруме чуланов двести, а в ином триста и
больше, а все чуланы поделаны внутри того театрума предивными работами
золочеными! Там же, где, уставши от смотрения, зрители делают променад, в
кадках растут многие травы и цветы нарядные, рассаженные разными штуками по
препорциям, и множество плодовитых деревьев с обрезанными ветвями, ставленных
архитектурно, и немалое число подобий человеческих мужеского и женска полу из
белых мармаров. К сему доложу, что каменные девки, изображающие поганских
богинь, сделаны как живые! Среди них видел: Афродиту, сиречь Венус, с голыми
грудями, но чресла прикрытые, а рук не имеется вовсе: барбарским племенем
отбитые. Видел також престранную бабу в хламиде, заместо волос – змеи с
разверстыми пастями, лик – наводящий ужас, и то Горгона Медуза. При ней молодой
человек нагой со щитом – Персей, и девка, вовсе голая, до срамного места, и в
цепях – Андромеда…»
На этом лист кончался, а на обороте
корявеньким Катюшкиным почерком, скорописью, с ошибками и длинными титлами,
[58]
дико глядевшимися над иноземными именами и сугубо мирскими
«поганскими» понятиями, было нацарапано: «Афрта, сиречь Венус, – грецкая и
римская богиня нежной страсти, сиречь любви, неодлмй и плмной. Сама нравом
блудлива зело и любит делать Амур пуще жизни с кем где првдет. Персей – ирой
бстршный, сын Данаи, кою обольстил Звс и свкплся с ней в облике златого дождя.
Андра – девка, дочка ксря, отдана на пжрание чуду мрскму, все равно как нашему
Змею Горынычеву. Персей пролетал мимо на своих…»
Далее записи обрывались, хотя на листе еще
много было места. То ли Катюшку что-то отвлекло, то ли она позабыла историю
спасения Андры, точнее Андромеды, дочки ксрой, что значило – кесаревой, хотя и
вытверживала ее наизусть, до головных болей, подобно всем историям про древних
чужих богов. Без знания всех этих Афрт (Афродит), побуждающих пламенную любовь,
Звсов (Зевесов) и прочих Посейдонов нынче нельзя было даже носу сунуть на
ассамблею, уверяла Катюшка и со скрежетом зубовным продолжала ежедневно
затверживать: «Аполлон, сиречь Феб, – огнепалимый бог музык всяческих, а
также малеванья и идолоделанья, красоты неотразимой. Гермес, сиречь
Меркуриус, – обладатель крылатых башмаков, старшина над всеми грецкими
купцами и странными да хожалыми человеками…»
Также весьма живо обсуждались на ассамблеях
впечатления этих «странных да хожалых человеков», побывавших по воле
государевой в непредставимых заморских странах. Их дневники переписывались и
зачитывались до дыр. Алена тоже читала с удовольствием, хотя многое оставалось
для нее непонятно: зачем ходить в какие-то театрумы и сидеть там в чуланах,
пусть и раззолоченных?!
Про богов было читать интереснее, однако
Катюшка при одном их упоминании косоротилась. Внешне соблюдая новомодный
политес, она в душе была весьма простодушна и пуще всего любила, особенно когда
ее покровителя и любовника вечерами не было дома, поболтать о каких-нибудь
«демонах темноводных и чудесах иных, умом не постигаемых», а рассказов таких
Алена знала неисчислимое количество! Постепенно они сторговались: Катюшка просвещала
ее об очередном скандале, учиненном на Олимпийской горище из-за любвеобилия
Зевесова и ревности его супруги Геры, а Алена плела ей какую-нибудь
«барбарскую», сиречь варварскую, байку:
– Лягушки-де – это бывшие люди,
затопленные всемирным потопом. У них, как и у людей, по пяти пальцев на руках и
ногах: четыре долгих, а один коротенький. Придет время, и они снова станут
людьми, а мы, ныне живущие, обратимся в лягушек. Говорят также, что лягушки
произошли от проклятых матерями младенцев. Если кто убьет лягушку, ему на том
свете подадут лягушачий пирог. Убивать лягушку также опасно потому, что она
может вцепиться в того, кто намерен это сделать, и тогда ее ничем не оторвешь –
придется с нею помирать!..
Обменявшись такого рода сведениями, обе
стороны оставались вполне довольны, и Алене уже казалось невероятным, что
какие-нибудь две недели назад они с Катюшкой даже не знали друг друга! Неужели
не было той их ежедневной, а порою и ежевечерней болтовни о том, что и к чему
во сне снится, и какая планета небесная ближе к душе человека, от какой он
приемлет свойства натуры своей, и о чудесных качествах баенной воды как
приворотного зелья?..
И неужто было то утро после памятного сидения
в подвале, когда, измаявшись от неизвестности исхода баталии, от неизвестности
своей судьбы – ведь, могло статься, утром двери отомкнет не хозяйка, а
государев сыскарь, которому не станет большого труда свести концы с концами и
выяснить, кто такая эта неведомая доброжелательница, «из какой она ямы
вылезла», согласно необычайно прозорливому вопросу Катерины Ивановны, –
неужто было то утро, когда она была выпущена необычайно почтительным Митрием и
препровождена в барские покои?..
