Бодрость тогда вернулась к Алене довольно
быстро: ведь Митрий успел обмолвиться, что все по ее сладилось, разбойничков
повязали всех до единого – ну, может быть, один-два, которые замешкались в
саду, все же ушли. Алена молила бога, чтобы одним из них оказался Ленька,
которому, по их уговору, на дело идти надлежало, но в дом соваться – ни-ни!
Аниска, поведал Митрий, принуждена была сознаться в пособничестве, и теперь со
всею ватагою уже разбирается Тайная канцелярия, а барину с барыней не терпится
выразить свою признательность неожиданной спасительнице.
И впрямь: чуть Алену ввели в просторную
светлицу с обитыми травчатою клеенкою стенами, как из-за стола взметнулось и
бросилось к ней на шею некое розовое облако, в котором Алена не сразу признала
Катерину Ивановну. Она тараторила, благодарила, хохотала, упрекала себя,
превозносила Алену; из золотистых кружев и розовых волн выступало то пышное
белопенное плечико, то роскошные округлости груди, то сдобная ручка. Голубые
глаза сияли, золотые кудри мерцали, зубы блестели…
Алена стояла столбом, в немой тоске пялясь то
на эту яркую красоту, то на убранство стола: творог, масленые блины, икра
красная и черная, до краев налитая в белоснежные, как бы стеклянные, но не
прозрачные чашки (позднее Алена узнала, что это порцелиновая..
[59]
посуда, коей в Саксонии изобилие, она там идет за простую), меды, варенья –
всего много, щедро, изобильно, – то на окружающую обстановку. Светлица
чем-то напомнила ей батюшкину горницу, хотя здесь все было новое, подчеркнуто
нарядное, яркое: печь с уступами, украшенная зелеными изразцами, потолок штукатуренный,
беленый, пол выложен каменной лещадью
[60]
Вдоль стен стояли стулья, обитые черным
трипом.
[61] Два дубовых стола покрыты были коврами: на одном
ковер шелковый, узорчатый, персидский, на другом – триповый, но алый, как заря.
На столах красовались стекляницы, оплетенные золотой нитью, и в них что-то
темно поблескивало: должно быть, заморские, может быть, даже фряжские
[62] наливочки.
В углу Алена увидела образа в серебряных и
золоченых окладах; с ними мирно соседствовали зеркала в золоченых рамах и
печатные картины, на которых изображены были полунагие мужики и бабы в таких
веселых телодвижениях, что у Алены к ним надолго приковался взор, и она почти
силою заставила себя оторваться от скоромного созерцания и перевести наконец
взор на хозяина, того самого немца… мерина.
Он был по-домашнему: в шлафроке, без парика, с
коротко стриженными белобрысыми волосами, и показался Алене на диво молодым и
не страшным.
Не обращая внимания на роскошные яства, коими
уставлен был стол, он скучно кушал какую-то серую размазню из маленькой чашки
маленькой же ложечкою, чинно зачерпывая с самого краешка и отправляя в рот
нечто едва различимое.
«Ты икорки, икорки возьми! – едва не
воскликнула Алена. – На блинчик на масляный намажь, да кусай, да запивай
чайком с медком! Небось сразу возвеселишься!»
Но знаменитый иноземец продолжал лизать свою
размазню, и лицо его оставалось по-прежнему замкнутым и скучным. Проблеск
оживления показался на нем лишь тогда, когда Катерина Ивановна, в очередной раз
всплеснув беленькими ручками, закатила глаза и томно промурлыкала:
– Ах, сколь жалко, что господин Аржанов
не дождался нашего завтрака и не сказал тебе сам о своем удовольствии! Но он
был так радешенек изловить этого страшного Ваньку Красного, что просто не смог
с ним расстаться и самолично повез на допрос!
Алена едва не ахнула. Она об одном просила
барыню: ни в коем случае не указывать на нее полиции! И вот, оказывается,
какой-то Аржанов, сыскарь государев, должен ее благодарить! Чем, хотелось бы
знать? Дыбой, кнутом? Огненным веничком, которым пробегаются по иссеченной в
кровь спине узника?..
Она сжалась от ужаса…
Немец при упоминании Аржанова вдруг насупился,
шваркнул ложечку в недоеденную размазню, поджал губы. Катерина Ивановна
взглянула на него невинно… уж до того невинно, что некое голубое сияние изошло
из ее ясных, чистых глазок. И Алена внезапно догадалась: Аржанов про нее знать
не знает, Катерина Ивановна слово сдержала! Произнесено это имя было
исключительно для немца, для того, чтобы испортить ему настроение.
И это Катерине Ивановне удалось!
– Genug!
[63]
– рявкнул
он. – Довольно, что этот Ар-р-ржанофф, который wie аus dem Himmel gefallen
[64]
в общество приличных господин, провел здесь ночь! Да, я считаю
его verdachtig
[65]
но ты, Катюшхен, не желаете zur Kenntnis
nehmen
[66]
моя предостережения! И ты еще хотеть видеть его к
завтрак! Я прекрасно понимает, что лишь для него все это… весь этот
изобильность! – Он раздраженным движением указал на заставленный едою
стол.
– Лазмихинрух! – огрызнулась
Катерина Ивановна каким-то странным словом.
[67]
– Ты сам
говорил, что если русские угощают, то подают на стол втрое больше, чем немцы! И
никакой он не вердахтиговый,
[68]
а очень даже храбрый. Вон как
лихо повязал разбойничков!
– Stell dich nicht so dumm!
[69]
– так же споро огрызнулся немец, однако тотчас взял себя в руки и продолжал
философски-наставительно: – Каждые делают свои дела. И когда бы мои дела были
повязывать разбойничков, я бы твоей Аржанофф себе положил за пояс, не моргая
при этом глазами!
Моргала Алена – от изумления. Господин
иноземец лопотал по-русски весьма бойко, однако девушка с трудом продиралась
сквозь смысл его витиеватых речей. Немецкие слова ей были гораздо понятнее: не
зря же столько раз слушала разговоры отца с немецкими аптекарями!
– Черта с два тебе его за пояс
заткнуть! – буркнула тем временем Катерина Ивановна – стараясь, впрочем,
чтобы любовник не услышал. – Слабоват ты на это место!
Ей повезло, конечно, что немец в эту минуту
схватился за голову.
