– Четверть кварты
[72]
довольно будет, – пробормотала Алена толстым голосом, пытаясь не дать
вырваться смеху, – но не выдержала: упала головой на стол и зашлась в
хохоте.
Катюшка поглядела, поглядела – да и принялась
тоже хохотать.
В этом удовольствии, как и во всех прочих, она
себе никогда не отказывала!
Глава 10
«Вчера полюбила другого!»
– Алена! Алена, ты где? Да Алена же!
С испугу выронив исписанные листки, Алена
кинулась в парадную светлицу, откуда доносился нетерпеливый голос Катюшки. Та
мчалась навстречу, волоча за собой какой-то пухлый узел, и они столкнулись в
дверях, непременно стукнувшись бы лбами, не будь Катюшкины юбки столь пышны.
Сегодня на ней было новехонькое нижнее платье из шелка цвета levres d'amour,
что в переводе с французского звучало обворожительно: «уста любви» – и означало
изрядно-розовый цвет. Оно было совершенно простое: лиф да юбка, зато верхнее,
из травчатой золотистой тафты, поражало великолепием изузоривших его цветов,
подобные которым могли расти лишь в райских садах. И среди этих бледно-зеленых,
голубых, темно-розовых, алых, тускло-синих цветов улыбались таинственно и
маняще «уста любви» и нежно вздыхала прелестная, щедро открытая грудь.
Нет, отнюдь не нежно! Катюшкина грудь ходуном
ходила от непонятного Алене волнения. В лице царило смятение.
– Где все? Где зелье?
С этим криком Катюшка подскочила к шкафчику,
где в самом дальнем уголке стояли две заветные стекляницы, из которых
ежеутренне во Фрицев кофе отмерялись немалые порции, а вечером ими разбавлялось
вино или пиво. Стекляницы были каждая полна наполовину. Схватив их и колыхнув
темно-желтоватую, словно топаз, жидкость в одном и нежно-зеленую – в другом
сосуде, Катюшка недовольно буркнула:
– Эка сколь вылакал, питух чертов! –
и, подскочив к распахнутому окошку, проворно вылила обе жидкости прямо в сад.
«Батюшки! Теперь чертополох выше крыши встанет!»
– мелькнула у Алены мысль, а потом она погрузилась в состояние полной
оторопелости.
Виноградная водка, и мед, и шкалик петушиной
крови, заморский корень сельдерей, в прах истолченные дынные семечки, сырые
куриные желтки, а главное – с таким трудом добытая ослиная бухарская моча, от
соприкосновения с прочими составляющими утратившая свое нечеловеческое зловоние
и придающая напитку загадочную желтизну – и основную силу! А в другой посудине
были настоянные на водке кленовые листья: Алена все окрестные рощи облазила,
выискивая совершенно одинаковые по цвету и рисунку, ведь только такие листья
обретали целительную силу. И вот теперь все эти тщательно сваренные, заботливо
взлелеянные зелья, от одного созерцания которых Катюшка исполнялась самых
радужных надежд, выплеснуты за окошко – и кем?! Самой же Катюшкою!
Спятила она, что ли? Или, господи спаси и
сохрани, Фриц о чем-то проведал? Но как он мог проведать, если сама Катюшка не
проболталась? Да, конечно, она где-то что-то сболтнула, это дошло до Фрица, тот
исполнился гневом и теперь небось летит сюда со всех ног, жаждая уничтожить ту,
которая посмела опаивать родовитого саксонского рыцаря какой-то отравою. А
Катюшка, стало быть, спешит уничтожить доказательства Аленина очередного
лиходейства… Ох, удастся ли им отбрехаться от разъяренного немчина, или Алена
вылетит прочь из этого уютного дома, где ей впервые за последнее время было так
хорошо, так спокойно, так надежно?
Катюшка между тем, истратив зелье, не
успокоилась: металась из угла в угол, тиская руки, и брови ее были сведены от
мучительного раздумья – непривычнейшего состояния!
– Да что приключилось-то? – еле
живая от тревоги и неизвестности, простонала Алена. – Фриц обо всем
догадался?
– Где ему! – фыркнула Катюшка
пренебрежительно. – Небось ослиной мочи упившись, поглупел, вовсе ослом
сделался!
Алена вытаращила глаза. Это было что-то новое…
Катюшка всегда с насмешкою относилась к Фрицу и даже называла его подчас «мой
дурачок», что, несомненно, немало соответствовало истине, однако таким ядом ее
слова никогда не сочились.
Катюшка внезапно прервала свое беганье из угла
в угол и обеспокоенно спросила:
– Как думаешь, довольно уже он выпил,
чтобы оздороветь?
– Откуда мне знать? – ошарашенно
пожала плечами Алена. – Ты с ним спишь, не я!
– Вот именно – сплю! Не любострастничаю,
а сплю! – В голосе Катюшки зазвенели слезы.
– Да полно, – ласково взяла ее за
руку Алена. – Поверь мне: не нынче, так завтра он исцелится. Не может не
исцелиться! Это зелье мертвеца заставит от похоти плясать. Вся суть в том,
сколько выпить… – И тут же она вспомнила, что Фрицу не выпить более ни
капли. – Христа ради, зачем ты все испортила?!
– Алена! – Катюшка стиснула руки на
груди, завела глаза. – Алена, да я на все готова, чтобы он никогда уже не
исцелился!
Потребовалось время, чтобы Алена переварила
новую жизненную цель своей приятельницы и смогла слабо пошевелить губами – не
выдавив, впрочем, ни словца, ибо ответ опередил вопрос:
– Я полюбила другого!
И еще мгновение Алена немо глядела в
сверкающие Катюшкины глаза, а потом все же исхитрилась спросить:
– Когда?
– Вчера! – простонала Катюшка, и
слезы выступили на ее голубых очах, означая то неисчислимое количество
страданий, которые она с того бесконечно далекого времени вытерпела. –
Вчера полюбила, а нынче он мне предложение сделал!
* * *
Катюшка подскочила к листкам, которые Алена
недавно читала, и, перебрав их, проворно выхватила один.
– Вот, послушай-ка! – торжествующе
выкрикнула она и затараторила (не потому, что горазда была в бойкости
чтения, – просто эти листки были уже назубок заучены-переучены!): – «Народ
женский в Венеции зело благообразен, и строен, и политесен,
[73]
высок, тонок, во всем изряден; а к ручному делу не очень охоч, больше засиживают
в прохладах, всегда любят гулять и быть в забавах».
Томно прижала листки к груди:
– Вот чего я хочу! Не теремного
затворничества – свободы! Вот о чем мечтаю!
Желая во что бы то ни стало скрыть от подруги
лицо – губы так и расползались в улыбке! – Алена схватила первую
попавшуюся тряпицу и принялась елозить ею по подоконнику, вытирая желтые
пахучие капли: все, что осталось от чудодейного зелья.
