– Красиво, правда? – промурлыкала
Катюшка, не упустившая ни единой тени, пробежавшей по лицу ее любовника…
считай, уже бывшего любовника. – О, Фрицци! Я бы так хотела тебе показать
все, что нынче получила у белошвейки! Но мне и самой охота поглядеть! Вот что:
мы поглядим все это на Алене! И ты мне скажешь, что тебе нравится, и это мне
купишь. Хорошо, дружочек?
«Дружочек» слабо кивнул – и с облегчением
рухнул в очень своевременно подвинутое кресло. Ему вдруг стукнуло в голову, что
Катюшхен заставит Ленхен переодеваться прямо здесь, перед ним! Слава богу, нет…
увы, нет.
Катюшка уволакивала Алену в соседнюю светлицу
и там помогала облачаться. На Алену словно столбняк напал. Она ощущала себя в
сердцевине некоего смерча из нижних шелковых или атласных юбок, шнурованья без
рукавов, лент, сорочек, чулочек, а также всевозможных кружев: тут были и
кружева «лама», сплетенные из очень тонкой шерсти, шантильи из крученого
черного шелка, шелковые же блонды, причем эти последние – серебряные с белым
шелком и серебряные с битью,
[82]
золотые с белым шелком и
золотые с битью, серебряные с белым шелком на одну сторону городки,
[83]
серебряные с грязно-синим шелком, кружева с бисером, простые белые и черные без
серебра… Окутывая Алену аршинами и аршинами кружевных лент, Катюшка выгоняла ее
на обзор к Фрицу в одной только буфмуслиновой беленькой сорочице и, с
удовлетворением отметив, как все чаще ходит вверх-вниз кадык на немецком горле,
вновь влекла переодеваться – и вновь выставляла на обозрение, тараторя при
этом, что хороших кружев и белья нынче и взять негде, если не похлопочешь да не
перекупишь плетенье знаменитых кружевниц из Страстного и Ивановского
монастырей: Настьки Андреевой, Машки Семеновой да Анны Дмитриевой… То есть
вихрь, завертевший Алену, еще и непрестанно болтал, не давая ей самой и словца
молвить, а порою проделывал и вовсе непристойные вещи: сдергивал рубашонку с
плеч, так что обнажались груди, и невинным Катюшкиным голосом выпаливал:
– У нас еще не носят, а в иноземщине, мне
Матрена Монсова сказывала, так даже очень: кружево вокруг декольте, берта
называется, а плечи все голые, и груди видны!
Груди были видны – что да, то да…
* * *
– Ты что, бабонька, с ума съехала, будто
старая собака со скирды?! – возопила (впрочем, шепотом, чтобы не услышал
Фриц за стенкою) Алена, облачаясь наконец в свою сорочку и серое платьице,
показавшееся монашески-строгим после всей той череды воздушных исподниц, в
которых она принуждена была шествовать. – Зачем, зачем было меня так
позорить?! Я что, девка площадная?!
– Позорить? – Катюшка с искренним
изумлением вытаращила свои хорошенькие глазки. – Ты что? Ну и дурочка! Да
я просто показала Фрицци, какая ты у нас красавица, какой лакомый кусочек!
– Зачем ему, Христа ради, мой кусочек,
когда у него есть вся ты? – буркнула Алена уже спокойнее: долго сердиться
на Катюшку было совершенно невозможно.
– Меня у него уже нет! – отрезала
та, для наглядности рубанув воздух ладонью. – Нету меня! Где я?
Поищите-ка! – Она дурашливо заоглядывалась: – На кровати – нету, под
кроватью – нету, на лавке – нету, под лавкой – нету, на шкапу – нету, в шкапу –
нету, под шкапом – нету… Ау-у, Катюшка! Нету меня, понятно?
– Тем паче, зачем так мужика
задорить? – пожала плечами Алена. – Диво, что он тут же, при мне, не
кинулся на тебя!
Катюшка всплеснула руками:
– Да ты что? Вовсе глупая или
лицедействуешь? Не на меня! Не на меня, а на тебя должен был Фрицци кинуться!
Этого я от него и добивалась!
Алена так и села. Слова не шли с языка – она
только и могла, что немо таращилась на подругу, которая, примостившись рядом, с
краешку лавки, обняла подругу и горячо зашептала:
– С Фрицци я не останусь – хоть убей.
Осточертело, знаешь, мне эту сырую лучину щепать! Уйду к Людвичку, вот как бог
свят – уйду! Однако же не хочу я ему свинью подложить. С Фрицци государь хорош
– что, ежели мой отставной немчик ему нажалуется? Тогда его величество нипочем
Людвичка в Питербурх не возьмет, да еще и милостей своих лишит. Как бы опалы не
накликать! Опять же: ну неохота мне с пустыми руками уходить! – вздохнула
Катюшка, и Алена едва не засмеялась: ежели подружка и не хотела кому-то свинью
подложить, так прежде всего самой себе, родименькой!
Обрадовавшись, что подруга наконец улыбнулась,
Катюшка одарила ее звучным чмоком где-то поблизости от щеки и продолжила:
– В Питербурхе, сказывают, еще ни швеек,
ни белошвеек, ни кружевниц нету. Всяк все с собой везет, сколько может. Ты
только подумай! На весь Питербурх, на всех дам – всего одна уборщица для волос
женских! И ежели какой праздник, так она, случается, за трое суток до оного
некоторых дам убирает, а они принуждены сидя спать, чтобы убору не испортить!
Ну, у меня фонтажи есть, шиньоны – это ладно… А ну как Фрицци упрется рогом
(«Рогами, – мысленно поправила Алена, – всеми теми бесчисленными
рогами, кои ты ему, подружечка, наставила!») и ничего мне не отдаст? Я ведь к
нему пришла от герра Химмеля в чем была – неужто опять нажитое брошу?! А вот
ежели бы я подловила его за сладеньким, тут бы моя сила была. Получается, не я
ему, а он мне изменил, и я, как обиженная, имею право идти восвояси… – Она
не добавила: «Со всеми платьями, башмаками и фонтажами» – это подразумевалось
само собой. – Вот ежели бы я его застала с какой-нибудь дамою… – Она
хихикнула, возбужденно стиснула руки и с мольбой воззрилась на Алену: – А? Ну
Але-онушка!
И только сейчас до Алены дошла вся
изощренность задумки Катюшкиной…
* * *
– Да ты, девонька, и впрямь не в
себе! – вскричала она возмущенно, делая попытку подняться, но Катюшкины
ручки, беленькие да нежные, оказались на диво цепкими – и Алена осталась сидеть
как пришитая.
– Ну неужели ты мне не поможешь? –
плаксиво проныла Катюшка. – Я же ведь тебе помогла!
Да… спорить с этим было невозможно. Можно было
только попытаться переубедить Катюшку, но очень скоро Алена поняла, что не
стоит и пробовать.
– С чего ты вообще взяла, что это
удастся? – уже совсем слабо трепыхалась она. – Да Фрицци твой на меня
и не глядел никогда!
