Когда все было готово, она разоделась,
напудрила с помощью Алены волосы, раскрасила личико – и отбыла на вечеринку,
куда они были званы вместе с Фрицем, но, поскольку она наотрез отказалась туда
ехать, пришлось отказаться и ему. Надо ли объяснять, что и это было частью
задуманного плана, хитрой уловкою, которая подействовала на вернувшегося Фрица,
как удар обухом?
Да, он выглядел изрядно раздосадованным, когда
Алена чуть ли не с порога сообщила ему, что его ветреная возлюбленная в
одиночестве укатила танцевать! В первую минуту ей показалось, будто она
поспешила с известием и что он тут же кинется на этот бал, к «Катюшхен», однако
достоинство немецкого рыцаря возобладало над порывом нежного любовника. Фриц
сделал губы в ниточку и промаршировал в светлицу, служившую ему кабинетом.
Притаившаяся за стенкой Алена с замиранием
сердца слушала, как он мечется туда-сюда, грохоча каблуками. Время уходило, но
Фрицу под горячую руку она опасалась попадаться. Шуганет – и все, лопнут
Катюшкины хитромудрые придумки, как должен лопнуть поясок! Поэтому она
дождалась, пока за стеною стихло, и, отводя глаза от кивота, убранного шитыми
жемчугом и каменьями убрусами, – стыдно было! – перекрестилась и
осторожно торкнулась во Фрицеву дверь.
Послышались торопливые шаги, и Фриц распахнул
дверь с таким радостным выражением, что Алена едва не бросилась прочь от
раскаяния, накатившего жгучей волной. Он небось думал, что Катюшка
воротилась!.. Лицо Фрица тут же разочарованно вытянулось:
– Это вы, Ленхен? Что-то слючилось?
«Эх, стыд под каблук, совесть под подошву!»
Призвав на помощь всю свою развязность, Алена
сделала шажок вперед, Фриц принужден был посторониться, и она втерлась в
комнату.
Неприметно огляделась. Фриц был аккуратен
просто нечеловечески, всякая вещь у него всегда лежала на своем месте. Вот и
сейчас: ничто в комнате не свидетельствовало о расстроенном состоянии ее
владельца. Трубки, кисет, книги, макеты пушек – Фриц был артиллеристом. Правда,
обивка на шелковой французской лавке, «канапе» называемой, помята, лежат листки
с рисунками пушек, а на полу стоят башмаки. Верно, Фриц читал лежа. Как он,
такой долговязый, ухитряется лежать на такой крошечной лавчонке? Как на этом –
на этой? – канапе вообще можно лежать? Впрочем, именно сие Алене и
предстоит вскоре выяснить, ибо ни одного предмета, на коем можно творить
любодейство, в комнате не было. Стулья узкие; разве что стол, но на нем все
разложено и расставлено в безупречном порядке, который Фриц вряд ли захочет
нарушить даже в порыве неудержимого желания! Однако пока что Алена возбудила в
нем отнюдь не желание, а скорее раздражение. Заметив, что он недовольно
хмурится, Алена прикрылась, как щитом, книжкою.
– О, герр Фриц, прошу у вас прощения за
назойливость… Но я читаю сие замечательное сочинение доктора Хрюндига о
применении трав в лечении болезней и никак не могу перевести некоторые слова.
Фриц взглянул на Алену не без интереса. Он,
конечно, знал, что подруга его любовницы сведуща в травах, а когда она в
одночасье свела пять бородавок с его ладони, завязав над каждой шелковинку и
зарыв их потом в навоз (как шелковинки сгнили, так и бородавки сошли!), Фриц
стал относиться к ней даже не без некоторого почтения. Но чтоб читать печатное
медицинское сочинение на немецком языке! И где она его только раздобыла?
Алена очень надеялась, что Фриц не спросит об
этом. Книжку по Катюшкиной просьбе раздобыл пресловутый Людвичек, и он же едва
заметными знаками наметил те слова, за разъяснением коих надлежало обратиться к
Фрицу. Сама Алена, хоть и понимала кое-что по-немецки, читать на этом языке не
умела!
Насупленные брови разошлись, и Фриц указал ей
на стул. И вообще – он впервые видел русскую даму, которая сама, по доброй
воле, желала бы учиться великому немецкому языку! Не двум-трем любовным
словечкам, а серьезной речи.
Он даже ощутил некоторое уважение к Ленхен,
потому и предложил ей сесть. Но Алена предпочитала стоять, причем как можно
ближе к предмету своих тактических действий, и она застенчиво улыбнулась:
– Ах, нет, данке, данке шен. Я на
минуточку. Вот, извольте глянуть… – И она ноготком чиркнула по слову Bein,
отчаянно надеясь, что Фриц не заметит легких пометок фон Штаубе.
– О, это очень простое слово, –
снисходительно улыбнулся Фриц. – Оно означает – ньога.
Алена, которая отлично знала, что означает
слово Bein, вытаращила глаза:
– Нёга?! Какая нёга?
– О, nicht! Не нёга, а ньога! Может быть,
recht, то есть как это по-русски… правая, а может быть, и левая ньога! – И
для наглядности Фриц похлопал себя по правой, а затем по левой ноге.
– О, нога, нога! – обрадовалась
Алена и, повыше поддернув юбку, выставила поочередно обе ножки. – Нога!
– Ньога, ньога! – не меньше ее
обрадовался Фриц, одобрительно озирая то, что было щедро представлено его
взорам.
Ножки оказались и впрямь – загляденье:
стройные, округлые, с тонкой щиколоткой и круто выгнутым подъемом. Их
обтягивали черные кружевные чулочки, схваченные у подколенок изумрудно-зелеными
подвязками. И Алена заметила, что на немецком челе промелькнула едва заметная
тень неудовольствия, когда занавес упал и представление окончилось.
«Дудки! – подумала Алена. – Все еще
только начинается!»
– А скажите, господин Фриц, – она
перелистнула несколько страничек, – что означает это слово?
«Это слово» было простое – Hand, и Фриц
незамедлительно сознался, что оно означает – рука.
– Рука? – повторила Алена, вытягивая
собственную руку и задумчиво ее оглядывая. – Hand – рука… А как по-немецки
будет – локоть?
– Лохоть? – Фриц явно не понял, и
Алена сочла за лучшее легонько похлопать его по сгибу руки.
В ответ Фриц похлопал по сгибу руки ее и
объявил, что лохоть по-немецки Ellbogen.
Его пошлепывания, его ждущий, игривый взгляд
вдруг напугали Алену. «Господи! – ужаснулась она. – Да что же я,
стервоза, делаю! Чем мы с Катюшкою лучше тех гулящих, которые советуют друг
дружке: «Обдери его, жаднюгу, побрей, черта, до зубов!» Нет, надо бежать,
бежать отсюда, и пусть Катюшка сама со своими немцами разбирается!»
И в эту минуту, когда она уже готова была
пуститься наутек, та, другая Алена, умная да разумная, тихо и презрительно
спросила ее: «Бежать? Куда? В яму? Или… в монастырь?»
«Господи прости, – обреченно подумала
Алена. – И ты прости, Егорушка. Но другого пути для меня нет!»
