И, подумав так, Алена с игривой улыбкой
коснулась пальцев Фрица и пожелала узнать, как называются они, после чего
обогатила свою память словом Finger, но секрет сей Фриц поведал ей, столь же
игриво перебрав ее пальцы.
Затем они похлопали друг друга по плечам,
которые по-немецки звались Schulter, по коленам (Knie), по бокам (Huften), и
все резвее, все веселее… Это очень напоминало игру в пятнашки или в горелки, и
Алене захотелось закричать: «Горишь, горишь!» – когда при последнем похлопывании
Фриц задел ее грудь и дико покраснел.
Книжка уже валялась на столе, но Фриц не
замечал беспорядка. Взгляд его блуждал по груди Алены, а руки он спрятал за
спиной, как бы пытаясь держать их в узде. Право слово, все выходило куда легче,
чем она думала!
«Кажется, пора!» – подумала Алена. Ей очень
хотелось перевести дух, прежде чем перейти к решительным действиям, однако
глубокие вдохи до времени ей были заказаны, поэтому она перешла в решительное
наступление не переводя духа, в полном смысле этого слова.
Она осторожно положила ладонь на грудь Фрица,
словно невзначай ущемив между пальцами сосок, и тихо спросила, не откажется ли
господин Фриц назвать ей и эту часть тела.
Фриц перевел дух за двоих и уточнил,
интересуется ли Ленхен названием груди вообще (теперешнее его касание никак
нельзя было назвать легким!), или конкретно соска (до этой части тела он
добрался, изящно запустив палец Алене в декольте). Пришлось сознаться, что ее
интересуют оба названия, и если первое – Brust – выговорилось Фрицем вполне
легко, то на втором – Sang – голос его вдруг задрожал. Впрочем, вслед за
голосом задрожал и он сам, когда Алена обвела ноготком его губы… Она не успела
ни задать сакраментальный вопрос, ни получить исчерпывающий ответ, мол, губы –
это Lippe, потому что Фриц предпочел прервать поток анатомических исследований
поцелуем.
* * *
«А как по-немецки язык?» – успела подумать
Алена, прежде чем вспомнила, что ей должно быть противно.
Как ни странно, противно не было. Однако и
дыханье не перехватывало, и жар не разгорался в чреслах, и голову не
заволакивал туман – как тогда, в лесу… Ей не было противно, ей не было
сладостно, ей было просто никак. «Терпеть можно!» – решила она и попыталась
ответить на поцелуй, представив себе, что рядом с нею лесной лиходей. Обман
удался – губы Фрица разгорелись, а руки все смелее начали оглаживать стан
Алены. Она даже испугалась, что главное орудие даст залп (сиречь лопнет
поясок), еще когда не будет завершена артподготовка. Поэтому она выждала
окончания поцелуя и, отпрянув от Фрица, попросила позволения задать ему еще
один, «самый последний», вопрос.
– Последний? – тяжело дыша, спросил
Фриц. – А потом что?
– Потом – воля ваша, майн герр! –
нежно усмехнулась Алена.
– Ну, говори! – решительно глянул на
нее Фриц, и неутомимая ученица, торопливо перелистав полузабытую книжку,
выставила на свет божий слово Glied.
Hесколько мгновений Фриц вовсе не дышал, а
потом взял Аленину руку и потянул ее куда-то вниз.
– Ой, что вы?! – ужаснулась она так
искренне, что Фриц незамедлительно отпустил ее.
– Что с вами, Ленхен? Я только хотел
показать вам Glied, ибо я не знаю этого слова по-русски. Glied – это часть
тела, которой кавалер доставляет приятность и удовольствие своей даме.
Понимаете?
– Нет… нет, не понимаю, –
пролепетала Алена. – При… приятность, говорите вы?
– О да, русские боятся удовольствия,
которое они получают от тела! – изрек Фриц, и руки его весьма
чувствительно сжали талию, которую он доселе лишь игриво оглаживал. – Не
надо бояться, meine Taube!
– Я и не боюсь! – жарко выдохнула
Алена. – Тело в тело – любезное дело!
Как всегда, минуло несколько мгновений, прежде
чем до Фрица дошло. Обыденной русской речью он владел достаточно бойко, а вот с
поговорками дело еще обстояло худо. Он даже брови свел, напряженно вникая в
заковыристые, а внешне столь простые словечки, но вдруг лицо его просветлело.
Слава те, уразумел!
Фриц не замедлил доказать свое полное согласие
с народной мудростью, властно привлекая к себе податливое женское тело и
прижимаясь к толще юбок своими бедрами, которые по-немецки тоже называются
Huften, как и бока. Бока, бедра – какая разница, ежели даже сквозь юбки Алена
ощутила преизрядное затвердение – и подумала, что Катюшка поздно вылила за окно
бухарскую мочу. Дело-то сладилось! Ай да… ну… держись теперь, Ленхен!
– Ленхен, о, meine Lieber! –
выдохнул Фриц.
«Майне либер» же вовсе перестала дышать.
Настало время? Или еще не настало? И промедлить – все проиграть, и поспешить
излишне – тоже худо. Может, Фриц ни о чем таком и не помышляет. Может, все его
намерение – лишь пошалить, пообжиматься с легконравной наперсницей своей
метрессы, которая – наперсница, понятное дело! – бросала-бросала на него
игривые взгляды, а нынче вовсе разошлась. Ну а коли дама зовет поиграть, с чего
кавалеру целку из себя строить? Но не спохватится ли он в последнюю минуту, вот
в чем вопрос? Не задумается ли: к чести сие? Или к бесчестию? Об этой самой
пресловутой чести немецкого барона и рыцаря Алена с Катюшкой столько
наслушались, что просто уши вяли, стоило Фрицу завести свою любимую песню о
славном роде фон Принцев и особенно об основателе сего рода, достославном Гуго
фон Принце, который из-за неудобьсказуемого имени своего чудился подругам
чванливым, длинноносым и гугнивым.
Но пока что, похоже, Алена сама слишком
задумалась, потому что руки Фрица вновь поползли по тонкому стану, обтянутому
зеленым шелком, к розовым выпуклостям, преизрядно выпирающим из шнурованья, и
начали умело оглаживать и потискивать их, уже всерьез добираясь до коралловых
сосков, внезапно встопорщившихся и сделавшихся похожими на две ягодки –
красненькие, до времени вызревшие ягодки посреди двух белопенных, цветущих
калиновых гроздей!
– Meine Beereling, – так и
высказался Фриц, проводя губами по ее шее и начиная покусывать мочку
уха. – О, meine Beereling! Я так тебя хотеть!
Ну, кажется, яснее и не скажешь! Оставалось
дать понять кавалеру, что дама тоже не в игрушки играть намерена, а от всей
души, вернее, от всего тела жаждет полюбоплотствовать с пригожим немцем, у
которого столь крепкие руки, и такой настойчивый язык, и опытные губы, и, что
всемеро важнее всего перечисленного, столь ощутимый бугор на том месте, кое
прежде было так скромно и гладко облегаемо шелковыми портками, по-модному
называемыми кюлотами, словно бы отродясь там не было ничего мужского, враз
опасного и сладкого для женского естества. Откуда что взялось?! Вот уж воистину
– кроме смерти, от всего вылечишься!
