– Отпусти меня, а? – попросила Алена
как могла мягче. – Не причиняй мне вреда, Христом-богом тебя молю. Ведь ты
когда-то был человеком, значит, можешь кого-то пожалеть…
Как ни странно, ей не так уж трудно оказалось
говорить с ним приветливо. Страх еще сковывал движения и помыслы, но Алена
всегда любила всякое зверье, и никогда в жизни ни одна самая злобная псина не
сделала даже попытки накинуться на нее. И это чудовище вело себя вполне мирно.
Оно слушало – и вроде бы пыталось понять.
«Надо говорить, беспрестанно говорить, –
мелькнула мысль. – Я убаюкаю его речами, я смогу продержаться, пока не
придут люди…»
И в это мгновение люди пришли.
Сначала Алена услышала далекий смех, потом
вдруг звук резко приблизился, словно человек вышел из-за угла. И на миг стало
тихо… Алена боялась повернуться, однако всем существом своим расслышала топот
бегущих ног и полные ужаса крики на два голоса:
– Мать честна! Девку… девку заломал,
зверюга!
– На помощь! Спасите! Спасите, кто в бога
верует!
Чудовище сгребло Алену в охапку так
стремительно, что она даже пикнуть не успела, и издало сдавленное рычание. Дико
поведя глазами, оно швырнуло Алену в угол клетки – она не удержалась на ногах и
упала – и принялось бросаться на решетку, сотрясая и выворачивая ее из земли.
Ярость его чудилась неукротимой, и два караульщика порскнули прочь, потому что
длинные когтистые ручищи вдруг просунулись меж прутьями в явном стремлении
схватить неосторожного и растерзать на месте.
Алена с трудом села, повела глазами – и только
теперь вполне разглядела то существо, которое во всякий миг могло сделаться ее
палачом.
Оно было бы среднего человеческого роста,
когда б не согбенная спина и не понурая, провисшая меж плеч голова, которую
даже в ярости оно не могло вполне поднять. Ноги его были босы, и всей одежды на
нем была черная от грязи посконная рубаха, вся в прорехах, сквозь которую
проступало неимоверно грязное и худое, однако все так и оплетенное тугими
мышцами тело. И если несколько мгновений назад Алене чудился проблеск мысли в
поступках этого существа, то сейчас в нем истинно не было ничего человеческого.
Это был зверь… дикий зверь, готовый убить всякого, кто посмеет отнять у него
добычу. И этой добычей была Алена.
Она закрыла лицо руками, сжалась в комок.
Она-то смотрела на него с жалостью, видя
только брата своего по Творцу, несчастного получеловека, – а что он видит
в ней? Не вызовет ли она в нем жуткого, смертельного вожделения? О, что же, что
ждет ее?! Если эта пугающая догадка верна, так лучше пусть он перервет ей
горло, пусть загрызет заживо!..
Глава 1
Скукотища
«Какая планета ближе к душе рождающегося
человека, от той он и приемлет рождение. Одни планеты сухого свойства, другие –
влажного, третьи – студеного, четвертые – горячего. Те же естества получает
человек, рождающийся при соответственном положении планет в момент его
рождения. Человек естества теплого и влажного бывает разговорчив и высказывается
ско-оро-о, – Алена широко зевнула. – Человек естества сухого и
горячего – дерзок, храбр, ненасытен в своих привязанностях; человек студеного и
сухого естества – молчалив и важен; человек естества студеного и влажного –
неподвижен и печа-а-лен…»
Алена с тоской отложила книжку. И что только
находила Катюшка в этих бреднях хиромантов и прочих звездочтецов? Верно, мало
находила, коли не позаботилась прихватить с собой вместе со всеми пожитками.
Снотолкователь-то взяла!
Ох, господи, прости, зевота так и разрывала!
Алена едва успевала прикрываться ладошкой и крестить рот.
Прилечь бы… но нельзя, времени нет: вот-вот
приедет к обеду «человек студеного и сухого естества» – Фриц фон Принц, ее
господин и хозяин!
Алена, которая до девятнадцати лет жила как в
спокойном, счастливом сне, где все происходило неспешно и размеренно,
поражалась, сколь быстро менялась в последнее время ее судьба. Как будто та
волшебная купальская ночь, когда она стала другой – стала женщиной! –
повлекла за собой коренные изменения в ее жизни. Так всплеск камушка, кинутого
в реку, расходится по воде множеством кругов. А ее «камушек» пошел вообще
«блинчиком»… Отцов долг, потом расправа – и его смерть, стремительное
замужество, гибель мужа – а потом пошло-покатилось! И за май-июнь-июль сколько
всего содеялось! Хватит иному целую жизнь прожить, а Алене трех месяцев
показалось мало. Теперь, кажется, наступило затишье, но не понять: судьба и
впрямь замедлила свой сумасшедший бег или просто затаилась, выглядывает
откуда-нибудь исподтишка, выжидая подходящего (а может быть, самого
неподходящего) мгновения, чтобы вновь запрыгать, замахать руками и пуститься
вскачь?
Неизвестно, как там располагает судьба, одно
Алена знала доподлинно: она сама только того и ждет, ибо жизнь с Фрицем была ей
невыносимо скучна.
Впервые за многое время не только хлебушка
стало у нее вдоволь, как в песне поется. Конечно, Фриц, обжегшись на молоке,
дул на воду, и достославный шкап, осиротевший после его опустошения Катюшкою,
больше уже не наполнялся таким бессчетным количеством роб, юбок, башмаков и
шиньонов с лентами, однако несколько платьиц в нем все-таки поселились. Алена,
ей-богу, перестала бы быть женщиной, если бы у нее не легчало на душе, когда
она разглядывала эти нижние юбки – шелковые или атласные, шнурованья с большим декольте,
верхние распашные платья с узкими рукавами до локтя и с двумя-тремя рядами
блондовых фалбалок, ниспадавших на руку. Теперь у нее были свои, а не
Катюшкины, взятые поносить, ленты, своя вышивка к платьям золотой и серебряной
нитью, свои золотые и серебряные аграманты,
[87] а также свое
всевозможное кружево, разглядывать которое Алене было столь же занятно, как,
скажем, в детстве – лубочные картинки: орнамент золотисто-желтых блонд плелся
из тех же тонких нитей, что и все кружево, но обводился по контуру более
толстой одноцветной, или цветной, или злат-серебряной нитью, образуя самые
диковинные узоры.
