Все эти богатства она вполне могла
взгромоздить на себя, и черед раздумий о наряде наступал с неизбежностью рока
после того, как, с утра подрумянясь слегка, Алена завтракала с Фрицем. Теперь
приказы о столе отдавал он, и на широкой дубовой столешнице сделалось много
свободного места. Исчезли икра, и ветчина, и блины: перед каждым стояла чашка с
серой кашкой, но если Фриц дочиста выедал свою, после чего наставительно
поднимал палец и восклицал, что это необычайно полезно для пищеварения, то Алена
давилась, размазывала свою кашу по миске, создавая видимость еды, а потом
отдавала должное орехам, ягодам, яблокам, дыням сырым, моченым и варенным в
меду, которые в ту пору не сходили у них со стола, ибо почтенные бухарцы
привезли на знаменитых ослах в Москву несметное количество дынь. А это божье
творение, как сведома была Алена, обладает двумя противоположными свойствами:
если жареные семечки дыни содействуют мужскому возбуждению, то дынная мякоть
успокаивает оное. На ее счастье, Фрицу дыни были весьма по вкусу, а изгрызанье
семечек он считал совершенно варварским занятием.
Да, вот так нынче обстояли дела: на ночь Фрицу
коварно подавалось теплое молоко с медом; в его подушки была зашита пропитанная
валерьяновым маслом тряпица, да и у изголовья его, и в кабинете всегда стояли
букеты из валерьяны, благо, в эту пору она вовсю цвела и добыть ее не
составляло труда; дынями Алена потчевала его до отвала; свежий лук, перец и
другие пряности вовсе исчезли со стола… К ночи Фриц ощущал такую неодолимую
усталость и сонливость, что мечтал лишь об одном: поскорее приклониться к
подушке (о коварном содержимом коей он, понятно, не подозревал.
И слава богу! Слава всем схимникам,
скромникам, праведникам, апостолам святым, что эта слишком дорогая мыта,
[88]
которая была наложена судьбой на Алену, свелась от золотого
рубля к медной полушке. Ибо чем дальше, тем больше отвращения внушало ей
вожделение Фрица, и никак, ну никакими усилиями не удавалось вообразить себя в
объятьях лесного божества, а не в трезвых, немецких, отвратительно воняющих
табаком.
Да и немец вряд ли особенно страдал от своего
спокойствия. Фриц был «естества студеного и сухого», так что ему потребна была
не женщина «неподвижная и печальная», вроде Алены. Нет, ее чары сильны были только
на первый раз. Вот ежели б тут снова появилась голубоглазая дамочка «естества
теплого и влажного», которая «бывает разговорчива и высказывается скоро…». Но о
Катюшке никогда помину не было; вообще Фриц вел себя так, словно она никогда не
заглядывала в его жизнь.
Итак, Фриц безмятежно храпел ночами; Алена
тоже с удовольствием вдыхала валерьяновый запах, потому что хоть ночью могла
избавиться от одолевавшей ее безысходности.
Когда на душе муторно, делать ничего не
хочется, да и разве сделаешь что, если Фриц раз пять на день норовит наведаться
домой в неурочный час, удостоверяясь, не слетела ли с насеста его новая
голубка! Нет, Алена не верила в его любовь… да о любви меж ними ни словечка и
не было молвлено! Однако, испытав от прежней ягодки столь многие плутости, Фриц
больше не хотел рисковать и увеличивать число своих рогов. По этой же причине
он ни разу не брал с собой Алену на ассамблеи и другие вечеринки, ездить на
которые столь горазда была Катюшхен. Алена, впрочем, ни чуточки об этом не
жалела! Едва ли не каждая ассамблея заканчивалась какой-нибудь несусветной
причудою по примеру государевых выдумок. Петр Алексеевич порою бывал в Москве,
и стоило ряске тихой обыденности затянуть это «болото» (так он с ненавистью
называл Первопрестольную), как туда кидался какой-нибудь новый каменюга – и
взбаламучивал «верьхи».
[89]
Слухи о его выходках доползали
также из Питербурха – и один страшнее другого. Чего стоила хотя бы история о
том, как во время петровских бесовских потех граф Матвей Алексеевич Головин, за
то, что не хотел рядиться и мараться сажею, был раздет донага и преображен в
демона на невском льду. Демон не явил силы демонской: он простудился, получил
горячку и вскоре умер… И Алена до смерти боялась: а вдруг на одной из ассамблей
попадется она на глаза государю, или его приятелю Францу, или Меншикову? А
вдруг узнают они ту, которую видели зарытой в землю на площади? Что тогда с нею
станется?!
Глупости, конечно. Скорее они поверят в
оживших мертвецов, чем в этакое преображение казнимой бабенки. Умом Алена все
понимала, но никуда не могла деваться от страха, прочно угнездившегося в душе и
евшего ее поедом. Изгнать его можно было одним путем: найти истинного
виновника, истинного убийцу! А как это сделаешь, когда ты все время находишься
под прицелом ревнивых Фрицевых глаз?!
Конечно, она могла сбежать к Катюшке, как и
уговаривались. Но тогда даже самый слабоумный из дурачков, христарадничавших на
папертях, живо смекнул бы, что меж подружками царило полное согласие, а против
Фрица составлен был хитроумный, коварный заговор. Трудно было бы даже
вообразить последствия его гнева! Уж такие пошли бы клочки по закоулочкам!
Жалоба государю; может быть, даже дуэль… Понятие сие еще не вошло в российскую
обыденность, однако дуэли уже случались, особенно в Курляндии, где мнящая себя
Европою Польша была ближе. Там-то дуэлянились направо и налево, так что про
многие смертоубийственные исходы люди политесные извещены были хорошо. Вот кабы
фон Штаубе со своей любушкой уехали в Питербурх, Алена живо дала бы деру от
Фрица и поселилась в их домике, который Катюшка клялась оставить за ней. Но с
этой поездкой все что-то затягивалось, что-то откладывалось, так что Катюшка
жила будто на пороховой бочке, опасаясь мести Фрица, а Алена маялась
бессмыслицей своего существования.
Кабы не Ленечка, она вовсе спятила бы!
А Ленька был теперь при ней. Поскольку Катюшка
забрала с собою рукастого и облагороженного (в том смысле, что рожа с его лица
почти совершенно исчезла) Митрия, хозяйство Фрицево осталось без кучера,
конюха, домоправителя и закупщика провизии. Алена, воспользовавшись удачной
минутой, заикнулась о Леньке (пришлось назвать его двоюродным братом, чтобы
Фрицу не лезло в голову лишнее), ухитрилась подать ему весточку – и вот он
предстал перед нею и Фрицем как лист перед травой.
Алена всякого ждала от этих смотрин, но уж
никак не того, что Фриц вытаращит глаза, а потом пойдет бить Леньку по плечам и
жать ему руку, хохоча и восклицая:
– Oh, meine Mitspieler!
[90]
Сколькая лета, сколькая зима! Изволишь? Ха-ха-ха! Изволишь?
– Изволишь, изволишь! – радостно
вторил Ленька, не уступая Фрицу в силе ударов и пожатий, а потом полез за
пазуху, вынул крошечный бумажный сверточек и сказал, ломая язык, для того,
чтобы быть лучше понятым иноземцем: – Цвай копейка твоя видать?
