– Коли стучит где-то, сие означает одно
из двух. Перво-наперво, для дома могло быть срублено буйное дерево. Таким
деревьям придана особая разрушительная сила, скрытая и тайная, угадать которую
могут только колдуны. Буйное дерево, попавшее вместе с другими бревнами в стены
избы, производит непонятный шум, а потом без причины рушит все строение и
обломками давит насмерть неопытных и недогадливых хозяев!
– Да откуда тебе было знать, что у нас
стучит?! – изумленно пискнула Фокля, и Алена снисходительно глянула вниз:
– Да я чертовы козни за версту чую!
Научил знатка один… отчитывать не умею, чего нет, того нет, а чуять – чую!
В эту минуту они из сеней вошли в скудно
освещенную горенку, и у Алены занялся дух.
Вон та печь, куда лазил Фролка. Вон та лавка,
на которой лежала она, давясь слезами и кровью из разбитого носа. Под этот стол
она как-то раз пыталась спрятаться от Никодима, да он достал жену кочергой. По
этому полу ее таскала за косы Ульянища…
Да что она, с ума, что ли, сошла, что по
доброй воле воротилась в этот застенок?!
Tемные стены, чудилось, сошлись, навалились на
Алену, грозя рухнуть, придавить, как давила ледяная земля там, в ямине, и в это
время чей-то сиплый голосишко достиг ее слуха:
– А может статься, в доме вашем
поселилась дикая баба…
Алена с трудом узнала собственный голос. Как
ни странно, этот звук приободрил ее. Ну что ж, она понимала, на что шла. И
продолжила молотить пересохшим языком:
– Дикая баба – пособница ведьм и
колдунов. Ее подсылают к людям, чтобы делать им разные пакости. Роженицам,
молодым матерям они подменивают детей собственными ведьминками, у малых детей
сосут кровь, отчего те бледнеют и хиреют, а молодым мужикам являются в виде
златокудрых красавиц и живут с ними в блуде.
Глаза Ульянищи оживленно вспыхнули.
– Дикая, говоришь, баба? –
пробормотала она. – Что ж, очень может быть. Тут у нас была одна такая, да
вроде извели… А скажи-ка, хожалая, ты в Москве давно?
– Нет, не больно-то, – ответила
Алена, истово крестясь во все углы, осененные лампадками, и радуясь полумраку,
в котором ее лицо кажется и вовсе неразличимым изжелта-бледным пятном. –
Седмицу-другую, не более.
– Значит, ты ничего не слышала?
– О чем это?
– Да о бабе, кою монашки из ямы вынули да
к себе взяли.
* * *
Алена и сама не знала, как не рухнула в это
мгновение замертво.
Все. Попалась. Попалась… как кур в ощип, как
бес в перевес, как ворона в суп. Вот уж правда, что ворона! Сама залетела в
клетку, клетка и захлопнулась.
Бежать, бежать отсюда! Но она не в силах была
даже с места сдвинуться, только и могла, что отмахивала поклоны да крестилась,
крестилась, бормоча:
– Отче наш… нет, не знаю я ничего… иже
еси на небесех… а кто баба сия? Да святится имя твое…
– Да так, преступница, убивица, –
ответила Ульянища. – В старые годы, бывало, муж жену бивал, а теперь жена
мужа бьет – и убивает до смерти. Не знаешь, стало быть? И никто ничего не
знает!
– Забудь ты об ней, матушка! –
сунулась к хозяйке Фокля. – Она небось давно уже сгнила где-нибудь на
божедомках. Какой там монастырь? Болтовня все это!
– Сгнила? – с надеждой переспросила
Ульяна. – Что ж, какова смерть, таковы и похороны.
«Сгнила? – с ледяным бешенством подумала
Алена. – Как бы не так!»
Спокойствие постепенно возвращалось к ней.
Похоже, судьба бывшей снохи так тревожит Ульянищу, что она выспрашивает о ней
всех подряд, но, по-счастью, никто ничего не знает. И хватит трепыхаться, пора
вспомнить, зачем здесь.
Об этом не забывала и Фокля.
– Тебе лучше бы для начала в баньку,
сердешная! – сказала она тем голоском, про который в народе существует
вполне определенное присловье: «На языке медок, а под языком – ледок».
У Алены сердце снова рухнуло в пятки. В баню?!
Ей?! Она представила черные ручьи, которые потекут с ее волос, и желто-зеленые
– с лица – и даже руками загородилась:
– Боже сохрани! Мне… меня… мною обет дан:
не мыться на вечерней заре, а только лишь на утренней ледяной водицею.
Предполагалось, что на утренней заре ее и след
простынет, поэтому Алена могла обещать что угодно без опаски. К ее удивлению и
радости, Фокля не стала перечить:
– Ну что ж, у всякой пташки свои замашки.
– Мне бы покушать… – еле слышным от
облегчения голосом пробормотала Алена. – Оголодала я…
Она с преувеличенной жадностью поглядела на
стол, где наставлены были какие-то миски, однако Ульяна окоротила ее:
– Погоди. Сперва покажи, на что способна.
А то, знаешь, брюхо добра не помнит, нажрешься до отвала – и ни словечка из
тебя не выдавишь. Корми вас, дармоедов!
Да… за Ульянину милостыню придется дорого
платить! Велико было искушение тут же, с порога ляпнуть ей про чертогрыз, но
Алена понимала, что этим все дело можно испортить, а потому наскоро выложила жуткую
байку про девку и змей-мстителей. Мол, жила-была девка, которая нагуляла от
парня ребеночка, тайно родила, да и зарыла в лесу. Потом – другого. А когда в
третий раз пришла на то же самое место и опять зарыла в землю еще живой плод
греха своего, как вдруг что-то холодное поползло по ее шее – и она увидела, что
это три змеи. Поочередно они насосались молока из ее грудей, а потом обвились
вокруг шеи и повисли наподобие чудовищного ожерелья. Затем уже постоянно змеи
сосали у нее молоко по нескольку раз в день; в это время девушка чувствовала
смертельную тоску – это были невыносимые часы! Потом змеи укладывались вокруг
шеи спокойно, но отнять их она никогда не могла и прикрывала их платком. Только
в бане они сваливались с шеи, и пока девушка мылась, лежали на ее платье…
– Наконец девица покаялась в своем грехе
людям и с тех пор давно уже ходит по монастырям, умаливая свой тяжкий грех и
надеясь на милосердие божие. Не далее как сегодня я видела ее на паперти
Василия Блаженного, где она и рассказала мне сию историю, – закончила
Алена.
– Буде, господи, милость твоя на нас,
якоже уповахом на тя! – испуганно забормотала Фокля.
Даже Ульяна перекрестилась – кажется, и ее
проняло.
– А что же, змей ты тоже видала? –
спросила она недоверчиво.
– А как же, – лихо ответствовала
Алена. – Видала и змей.
– Побожись!
