Цирюльник пришел отворить больному жилу.
Спустил кровь в миску и не глядя сунул ту миску в руки Алене, закутанной до
глаз, чтобы скрыть изуродованное лицо. К этому времени она уже доподлинно
знала, что умрет, а никогда не обратится с молитвою к святым Гурию, Самону и
Авиве. Их просят о милости женщины, желающие обрести любовь своих мужей, но
Алена не могла себя заставить молиться и просить, чтобы мучитель любил ее.
Единственное, чего она желала ему, это скорой смерти, а потому украдкой
поставила чашку с собранной кровью поближе к печи.
Не успел цирюльник уйти, как у Никодима
начался жар. К ночи он стал так плох, что Алена робко надеялась, что нынче уж
господь ее побережет. На беду, ни с того ни с сего черт принес Ульянищу… Она
всегда уверяла, что сердце у нее – вещун, и хоть, по твердому убеждению Алены,
сердца у Ульянищи вовсе не имелось, чутье у нее и впрямь было бесовское!
Алена так растерялась ее ночным появлением,
что забыла убрать кровь от печки. Сие было мгновенно обнаружено Ульянищей,
которая проворно унесла миску на холод, а потом подняла крик:
– Да она извести тебя хочет, еретица,
обавница,[26] хитрая, блудливая, крадливая!
Едва кровь убрали с жара, жар спал и у
Никодима. Мгновенно почувствовав себя несравнимо лучше, он с видимым
удовольствием глядел, как Ульяна таскала «еретицу блудливую» по избе за волосы
и хлестала тоненькой ременной плеточкой: такой тугой да едучей, что с одного
удара лопалась кожа, и боль наступала невыносимая. Ульяна же только
похохатывала да приговаривала: «Ничего, сколоченная посуда два века живет!»
От сего зрелища Никодим разыгрался и, спешно
выпроводив сестру, принялся удовлетворять свою скороспелую похоть. На сей раз
обошлось без Фролки, но лишь на сей раз.
Фролка же поначалу только и старался, что
плоть свою ублажать да хозяйскую лютость тешить, но напоследок раз или два
попытался неприметно для Никодима приласкать свою жертву: погладил ее по голове,
а потом даже легонько мазнул губами по щеке. Да, он стал жалеть Алену. И Ульяна
знала об этом, знала наверняка! Или почуяла что-то, углядела своим острым,
черным, ведьминым взором? Фрол сам себя выдал. Когда, увидев мертвого брата и
завопив: «Убивица! Душегубица! Извела-таки его! Извела!» – она вцепилась Алене
в волосы, Фрол оттащил сестру хозяина, и хоть не сказал ничего – не
успел! – проницательной Ульяне не стоило труда догадаться и о том, что
было, и о том, чего не было, не замедлив закричать: «Слово и дело!»
– Где они? А ну дайте мне их! –
нарушил громкий голос полуобморочную Аленину оторопь.
Она вздрогнула. Да нет, быть того не может…
это ей мерещится, мнится все! Или правду говорят: помяни о черте, а он уж тут?
Ульяна! Ульянища здесь, в казенке! Алена
быстро перекрестилась украдкой, но живой крест не помог: тучная фигура
выкатилась на середину каморки и, уперев руки в боки, склонилась над сдавленным
в тисках Фролкою:
– Признавайся, ты хозяйскую казну скрал?
Куда припрятал?
Алена еще глубже забилась в угол. Да неужто и
Ульянища знала о тайном Никодимовом схороне? Нет, не может быть. Скорее всего,
обшарив все сундуки и скрыни, слазив небось даже в подпол и не найдя ни гроша в
доме брата, у коего всякая монетка липла к рукам, она едва не спятила от алчности
и ринулась в Тайную канцелярию. Мелькнула мысль, что скупой, как голодная
крыса, Ульянище пришлось расщедриться, чтобы отворить себе двери сюда, куда
никакой посторонний глаз проникать не должен, а потом все мысли вылетели из
Алениной головы, все чувства покинули ее тело, кроме одного: того
всепоглощающего, всеобъемлющего ужаса.
Главный кат с яростью уставился на
приземистую, тучную фигуру, внезапно вторгшуюся в его владения, однако помощник
протянул ему полураскрытую ладонь, что-то прошептал… и кат, смахнув в
собственную ладонь едва ли не все, что показал помощник, вышел, прихватив с
собою дьяка и оставив Ульяну там, куда она так рьяно пробивалась. При ней
остался и помощник – возможно, чая пополнить то, что было у него отнято старшим
катом, однако Алена знала: теперь это единственное на свете существо, которое
может спасти ее от немедленной смерти. Ведь Ульянища явилась на ее погибель!
Она, зажмурясь, уже вручила было господу свою
душу, но что-то больно долго заставлял себя ждать тяжелый удар по голове,
смертоносное лезвие никак не вонзалось ей под ребро, и наконец Алена осмелилась
приоткрыть глаза.
Ульянища то ли вовсе ее не заметила, то ли не
сочла нужным заметить: она стояла перед Фролкою и глядела на него с выражением
неприкрытого злорадства на лице, которое всегда напоминало Алене кулачок,
стиснутый в кукиш. Лицо могло бы показаться смешным, когда б не глаза Ульяны –
недобрые, острые, как буравчики. Сейчас же они наполнены были лютой ненавистью.
Под этим взором Фролка задергался, заерзал, пытаясь высвободить пальцы и
забиться от Ульянищи в какой-нибудь угол подальше, да тиски держали крепко.
– Ну что, миленок? – негромко
ухмыльнулась нежданная гостья. – Запрыгал, что вошь на гребешке? Давно
пришло время к ногтю тебя прижать… теперь и прижму.
Самое ужасное в ее угрозах было то, что голос
вовсе не звучал угрожающе. Некрасивая собой Ульяна отличалась бойкой речью, но
могла умаслить хитрым словом, и сейчас она не грозила, а мягко сулила нечто до
такой степени ужасное, что из Фролкина горла вырвалось слабое стенание:
– Матушка, Ульяна Мефодьевна, не вели
казнить…
– Ох, велю, Фролка! Велю! – покачала
головой Ульянища и мигнула помощнику палача: – А ну-ка, возьми его вторую
ручонку в тиски, да покрепче.
Тот повиновался с навыком, сделавшим честь его
опытности. И тут Алена подумала, что, пожалуй, Ульянища еще загодя сговорилась
с этим катским приспешником и заплатила ему тоже загодя – уж больно прилежно он
слушается!
– А скажи-ка ты мне, Фролушка, ясмен
сокол сизокрыл, пошто ж ты оказался такой сволочью неблагодарною и отправил на
подземное житье моего братца, а твоего благодетеля Никодима Мефодьича?
– Я не… я не… – прошелестел Фролка
чуть слышно, и Ульянища глумливо приставила ладонь к уху:
– Ась? Не слышу! Язык, что ль, отнялся?
Ну, гляди, сейчас ты у меня заговоришь! Петухом запоешь!.. Держи его крепче,
Пашка!
