…Вся кровь его закипела, голова пошла кругом,
а что вытворяла плоть! Судорожно распрямляясь в тесных кюлотах, она причиняла
враз боль и такое блаженство, что Аржанов схватил девушку за бедра и с силой
притиснул к себе, чтобы получить хоть малое облегчение. Не тут-то было! Новые
бешеные судороги неутоленного желания опоясали его, и он, застонав, уткнулся в
нежную шею губами, бормоча исступленно:
– Дай утеху телу моему! Дай!
Ох, так вот что томило его с первого мгновения
встречи! Он захотел ее… нет, не так. Он возжелал, взалкал ее – как умирающий от
голода и жажды алчет пищи и питья, как удушаемый алчет глотка воздуха. Кровь
бухала в висках, все плыло перед глазами, он впивался губами в нежную
запрокинутую шею, нетерпеливыми руками обнажая ей плечи, бестолково дергая шнуровку
лифа.
«Что со мной? – прорывался сквозь шум в
голове чей-то незнакомый голос. – Что со мной? Я сошел с ума. Меня
отравили!»
Аржанов с трудом узнал этот голос. Он слышал
его прежде – другим: трезвым, спокойным, насмешливым. Это был голос того,
былого Аржанова, каким он был какой-нибудь час, полчаса, несколько мгновений
назад. Словно бы некая неведомая сила преобразила, переродила его. У него
маковой росины во рту за это время не было, но все же некий яд попал в его
кровь и растекся по ней, проник в сердце, заставляя его то разрываться от
пьянящего желания, то сжиматься от страха: а что, если он будет отвергнут? И не
меньшим ужасом наполняла его мысль: а вдруг она сейчас привычно бухнется на
спину, разведет ноги и скажет лениво: «Ну, давай, соколик, бери, чего хошь, да
только знай: я плату вперед прошу!»
Ему хотелось одновременно и оттолкнуть ее – и
слиться с нею. Умереть – и жить. Да что же, что же это? Как пережить эту пытку,
как выстоять пред ураганом чувств?
В последнем усилии отрезвления он встряхнул ее,
заставил выпрямиться, взглянул в глаза – и сердце его вновь зашлось: они не
были сонными, безучастными, они смотрели изумленно, и были омыты слезами, и
губы ее дрожали. Вдруг потянулась к нему, легко обняла за шею, прильнула к
губам, шепча:
– Ох, милый, сон мой сладкий, свет мой
ясный… милый, милый…
У Аржанова подогнулись ноги, и он рухнул в
траву, увлекая за собою послушное женское тело.
* * *
Аржанов очнулся от дрожи, пробежавшей по его
телу, и приподнял тяжелую, хмельную голову. Он так и заснул, уткнувшись губами
в ее плечо… она тоже спала, тихо улыбаясь во сне.
Аржанов стиснул лицо ладонью. Ему было странно
то ощущение счастья, которое владело им всецело. Чудилось, он заблудился в лесу
– и вдруг вышел к околице, а невдалеке мерцает огонечек в окошке, и там, за
окошком, его ждут – его одного.
«Не может быть, – подумал он
смятенно. – Не может быть… Я люблю ее?»
Он растерянно оглянулся, как бы ища ответа у
ночи, но та лишь задумчиво и молчаливо посмотрела ему в глаза.
Перекатившись на спину, он сладко потянулся, с
восторгом ощутив умиротворение, и покой, и блаженство всего тела, всего своего
существа, но в этот миг легкие руки обвили его плечи. Девушка, не просыпаясь,
придвинулась к нему близко-близко, прильнула вся – и вновь задышала ровно,
спокойно. Ее сонная рука скользнула по его груди, мимолетно погладила старый
шрам, шедший наискось через левый бок, задержалась на нем… а потом, не открывая
глаз, она шепнула сквозь сон:
– Егорушка… Ох, господи! Что же это у
тебя, Егорушка? – И сама себе ответила другим, более низким и насмешливым
голосом: – Шрам давний, уж давно не болит. Медведь когтем царапнул. Хотел
насквозь порвать, да господь уберег, послал ангела. Ничего, теперь уж не
больно… не больно…
И голос ее затих.
У Аржанова остановилось сердце. Егор – это
было его имя, и эти же самые слова сказал он когда-то на лесной поляне, в
немыслимую, волшебную, купальскую ночь… сказал той, которую потерял – и никак
не мог найти. А теперь она лежала рядом с ним.
* * *
Он оставался недвижим, пока сон не овладел ею
вновь и обнимавшая его рука не ослабела, потом осторожно встал и принялся
одеваться – с трудом признавая собственную одежду и долго соображая, какой
части тела какая вещь принадлежит. Чудилось, бессчетное минуло время с тех пор,
как он находил применение этому камзолу, рубашке, тесным кюлотам.
Потом долго и бестолково шарил в траве, пока
не нашел одну вещицу, которую всегда носил на поясе. Вещица была памятная, ее
Аржанов поклялся носить при себе всегда, и сколько вопросов наслушался: зачем
тебе это да зачем! Наконец нашел, заботливо привязал.
Волосы его растрепались; едва нашел ленту,
кое-как связал их на затылке. Сел на траву обуваться – да и замер, глядя на
тусклый звездный отблеск, играющий на ее круто выгнутом бедре. Замер,
задумался.
Она! Вот точно так же лунно, бледно светилась
ее кожа тогда, в лесу. Незабываемо… Зачем же он ушел от нее тогда? Зачем обрек
себя на пытку воспоминаниями?
Испугался. Да, испугался счастья! Он пытался
уверить себя, что у них так все мгновенно произошло, потому что у него уже на
Аннушку-пышечку плоть была навострена, а тут попалась под руку горячая девка…
Какая, мол, разница, в чьи ворота ломиться?! Твердил это себе, а в глубине души
знал: не так. Не так все!..
Он жил тогда в отцовском имении: следил, как
приживется на конном заводе новый табун, а по ночам открывал для себя прелести
незнакомой, сговорчивой, простодушной деревенской жизни. Это днем, на своем
дворе, он был барин молодой, Егор Петрович, строгий хозяин, а чуть сходились
над землей сумерки, через тайную калиточку выскальзывал из сада шалый да удалый
Егорка, Егорушка, девичье наваждение, бабье смятение. Баб и девок окрестных
перепробовал он много, брал их не задумываясь, отказа настоящего отродясь не
встречал – стоило только руку протянуть, а к иной и протягивать не надо было:
лишь мигнул, а она уже лежит, истекая сладким соком! А сколько сами на нем
висли, тянули хоть в постель, хоть под забор, на сенца охапочку?
Эта ведь – тоже не перечилась, когда он ее
заграбастал под березкою. Напротив, ласкалась, как ошалелая, но было в ее
исступленных ласках нечто, доселе Егором не знаемое. Она небось и лица-то его
не разглядела, только шрам на боку нащупала, а все ж Егору отчего-то
почудилось, будто он для нее – особенный. Будто ни для кого другого не
расточала она ласк – для него их сберегала, ему и отдала. Будто он для нее один
на всей земле – единственный! А ведь этого, только этого ищут мужчины в
женщинах: встретить на просторе земном ту, для которой ты – единственный, и нет
никого, кроме тебя, во всем белом свете, а если не будет тебя – значит, и
никого не будет.
Может, потому и обезумел Егор от нее,
растворился в ее объятиях, растекся в ее лоне сладким медом… обмер от счастья.
