А когда проснулся, первое, что понял: он и
впрямь был у нее единственным. Первым – уж наверняка… И такая оторопь взяла
Егора, такой донял стыд: вот сейчас она проснется, и спохватится (хмель-то
купальский, ночной, истаял в лучах рассвета!), и примется укорять его за то,
что походя испоганил ее девичество… Нестерпимо сделалось увидеть ее глаза – он
даже не знал, какого они цвета, знал только, что сияли ему, будто
звезды! – увидеть их погасшими, залитыми слезами ужаса и раскаяния, а рот,
припухший от поцелуев, – исторгающим попреки…
Он с болью поцеловал эти истерзанные губы –
чуть коснулся. Зажал рукой сердце, прикрыл глаза, чтоб не видеть, не
оглядываться… ушел.
Ушел, чтобы забыть. Но не смог. Не смог!
Искра, зароненная той ночью в сердце, жгла его, жгла, а теперь пожаром
разгорелась. И больше уж он не собирался уходить от нее. Жить без нее? Да лучше
бы вовсе не жить!
Жалко будить, но надо же одеть ее – и увести
отсюда.
Аржанов поднял смятый, порванный на груди лиф
женского платья – и отшвырнул брезгливо. Ревность обуяла его при одной мысли,
что к ней прикоснутся эти обрывки ее прошлого.
Торопливо сбросил камзол, кое-как обернул
спящую, подхватил на руки. Голова скатилась ему на плечо, губы мимолетно
скользнули по шее – и опять все зашлось, помутилось в нем.
Нет, уже не здесь. Скоро рассвет. Надо идти к
Маланье, она даст приют этой незнакомой… самой родной на свете! Там она скажет
ему свое имя, вспомнит их первую ночь. И если все остальное ее прошлое канет в
небытие, а ночь на Ивана Купалу останется единственным воспоминанием, –
что ж, Егор Аржанов только об этом и мечтает!
Глава 5
Опять одна
– Аринушка… светик, Аринушка! Полно
спать, погляди на божий мир, открой глазыньки!
Какой мягкий голос! В него проваливаешься,
будто в пуховую перину. Да разве от такого голоса можно проснуться? Еще больше
хочется спать… и она вновь заснула бы, так и не успев полностью проснуться, как
вдруг послышался другой голос, при звуке которого сон начал улетать:
– Ты, нянька, я погляжу, ее вовсе
Аринушкою окрестила? А ну как не ее имя?
– Знамо, не ее, однако до чего она с
Аринушкой моей ненаглядной схожа! Две капли воды – ни дать ни взять. Вот такая
же она была, когда… ох, господи, лучше б ты меня прибрал, старую, чем дитятко
мое ненаглядное!
– Ну не плачь, не плачь, не плачь ты!
Вон, всего меня слезами залила!
– Ах ты, дите неразумное, ведь Аринушка
мне все равно что дочь была – одно во всем свете счастие! Кабы ты знал, что
такое – потерять того, кого пуще жизни любишь!
– Уже один раз… потерял. Но теперь нашел
и больше ни за что не потеряю!
В этом голосе вдруг зазвучало нечто такое, что
все тело дремлющей девушки отозвалось сладкой судорогой. Но, испугавшись
чувства, стеснившего грудь, она не открыла глаза и по-прежнему оставалась
неподвижной.
– Егорушка, да ты в уме? Неужто об ней
речь ведешь?! Ты ведь имени ее даже не знаешь!
– Аринушка – хорошее имя, ничем не хуже
прочих. Так и будем ее звать, ежели своего не вспомнит.
– Вона как! Не вспомнит! А жизнь свою –
тоже не вспомнит? Может статься, она мужняя жена? Как заявится сюда стража да
как упекут тебя в камору, что чужую женку со двора свел…
– Ниоткуда я ее не сводил! – В
голосе мужчины задрожала такая боль, что той, которая притворялась спящей,
нестерпимо захотелось утешить его, приголубить, обнять. Но она не осмелилась
пошевелиться. Отчего-то казалось, что, стоит ей открыть глаза, все развеется
дымом. Вот она и лежала, и слушала, и мимолетно названное имя – Егорушка –
заставляло замирать ее сердце. – Я же говорил тебе, как было. Ничья она, а
значит, моя. Спрашивал нынче: никто не заявил о пропаже. Ничего я о тех, кто
ищет ее, не знаю.
– Сдается мне, дитятко, ты и знать сего
не хочешь… – с печальным вздохом отозвался мягкий голос.
На какое-то время наступило молчание, пока
мужчина не проговорил угрюмо:
– Ладно, пора мне, нянька. Вернусь
ввечеру. Ежели она… Аринушка наша… очнется да, не дай бог, уйти захочет – не
пускай! Вот на этом пороге ляг – и никуда не пускай, покуда я не приду! А
захочет что о себе сказать – выслушай со вниманием и запомни все до словечка.
Ну а ежели, не знаю, что-то случится непредвиденное, пошли за мной Прошку
прямиком в Приказ. Ежели я не там, то в казармах буду непременно. Отыщете, коли
понадоблюсь. А так – прощай до вечера. Да, и вот что. Если от батюшки Дмитрия
Никитича придут или еще от кого спрашивать, скажи, что меня со вчерашнего дня
не видела. Поняла?
– Поняла, не вовсе уж дура, – проворчала
женщина. – Опять какая-нито кляча придворная на тебе виснет? Ох, послал бы
ты их всех, Егорушка, да подальше, куда Макар телят не гонял!
– Послал уже, разве не видишь? Ну,
прощай! Аринушку береги!
Стукнула дверь, и сделалось тихо. Похоже было,
ушел не только мужчина, чей голос тревожил сердце, но и его собеседница.
«Неужели меня зовут Аринушка? – подумала
та, что лежала в постели и притворялась спящей. – Хорошее имя, мне
нравится. Но я его не помню. А правда, как меня зовут? И этого не помню!»
С ужасом открыла глаза – и тихо вскрикнула,
увидев близко над собою женское лицо. Так хозяйка никуда не ушла, а подкралась
и тихонечко ее разглядывает!
Милое, доброе, тронутое глубокими морщинами,
румяное лицо дородной старушки с живыми карими глазами, которые тоже вспыхнули
испугом – и радостью одновременно:
– Ой, гляди! Очнулась! Аринушка…
«Аринушка» поглядела на нее задумчиво:
– А ты кто?
– Не узнаешь? Да я же Маланья, кормилица
твоя и нянюшка! – И тут же слезы хлынули из-под морщинистых век: – Ах, дура
я, дура! Моей-то Аринушке уже годков сорок небось сравнялось бы, а ты еще вовсе
девонька. Зову тебя Аринушкой потому, что с нею схожа. Вот только волосы… у
моей Аринушки они были как лен, а у тебя потемнее. И глаза у нее голубые… да,
голубые! Ну, коли ты не Аринушка, скажи, как твое имя?
– Алена, – молвила она, изумляясь,
что помнит это имя. – Алена! – И схватилась руками за постель, резко
села, озирая испуганными глазами чистую, по-старинному убранную светелку с
большой изразцовой печью, с лавками по стенам и множеством икон. Голова
закружилась так, что она принуждена была снова откинуться на подушки.
