– Лежи, лежи, Аленушка, –
встревожилась Маланья. – Ничего, ничего: Аленушка – тоже хорошее имя. А
что еще про себя скажешь? Отец у тебя, мать есть? А то, может быть, муж
законный? – В голосе зазвучала опаска.
Алена лежала молча. Что говорить? Где она? Как
сюда попала? Кто такой этот Егорушка, чей голос заставлял ее вздрагивать? Да
кто б ни был – это не может оказаться он, ее Егорушка, а стало быть, и дрожать
нечего. Совпадение, тезки они, вот и все. А что голоса вроде бы схожи, так это
ничего не значит: вот ведь схожа она сама с какой-то неведомой Аринушкой.
Правда, мать ее, покойницу, тоже звали Ариною, да что с того? Была она баба
деревенская, арзамасская, и уж наверняка знать никакой Маланьи не знала. Тоже
совпадение, не более!
– Девонька, ты что ж замолкла? Уснула?
Алена не шелохнулась. Пусть думает, будто
уснула. Сейчас у нее нет сил отвечать на досужие вопросы, вдобавок на многие из
них просто нет ответов. Кто она? Вдова? И при том сожительница немца? И
вдобавок, недоказненная преступница? Поди-ка объясни все это Маланье! Небось
кликнет полицию, как бы ни была добра! Нет, надо как-то исхитриться убраться
отсюда, пока не вернулся этот… Егорушка. Зачем она ему сдалась? Как у него
оказалась?
Алена попыталась вспомнить – и едва не
закричала от страха, когда в памяти вдруг возник Ленька, окаменело лежащий в
пыли, а потом – кривой злой рот, и ручищи, нечисто ее лапающие, и гнусный
голос: «Ой, каково богачество, глубины каковы… А ну пей, не дергайся, ведь
сверну шейку-то, вот те крест!» – а потом мерзкий железистый вкус во рту, и
сумрак, заволакивающий рассудок, и подгибающиеся ноги, и одно непрестанное
желание: уснуть, хоть бы и навеки!
А потом? Что было потом?
Этого она не могла вспомнить, как ни трудила
голову. Какая-то тьма клубилась, наваливалась, – так клубится,
наваливается на неосторожного прохожего встречник!
Алена слышала – рассказывали, если по дороге
несется неистовый вихрь, надо быть осторожным: это злой дух – встречник,
который спешит за душой умирающего преступника или убийцы, чтобы увлечь его в
ад. Неосторожного путника встречник может утащить с собою, и тогда никто и
нигде более не увидит его. Спастись от встречника можно только одним способом:
бросив в вихрь острый нож. Тогда смерч рассеется, а нож, упавший на дорогу,
окрасится кровью…
Да, Алену закружил, утащил встречник. Но кто
спас ее? Кто отважился бросить острый нож в смертоносный вихрь? И где, за
сколько верст – а может быть, десятков, сотен верст – оказалась она?
Бесплодные воспоминания причиняли такую боль и
тоску, что Алена сдалась беспамятству – и не заметила, как снова погрузилась в
серый туман сна.
* * *
– Алена! Алена, да ты с ума сошла! Мы с
Ленькой уж вовсе рехнулись, а ты здесь спишь, валяешься? А ну-ка вставай!
Вставай, просыпайся давай!
Алена всполошенно открыла глаза и мгновение
одурело, недоверчиво всматривалась в Катюшкино лицо, неведомо как возникшее
здесь.
Нет, правда – Катюшка! Да что это с ней? Роба
перекошена: одно плечо вовсе вылезло из декольте; фонтаж-коммод наехал на лоб,
tour la gorge, шелковая лента на шее, надета задом наперед, так что бант и
цветок оказались не спереди, а сзади; пухлые напомаженные губы дрожат, а от
голубых глаз тянутся по бело-розовым щекам две сероватые дорожки.
– Катюшка, – ошарашенно пробормотала
Алена. – Ты что, плачешь? А белила-то текут!
– Да черт с ними, с белилами! –
отмахнулась Катюшка, впрочем, тотчас же выхватив из рукава крошечную кружевную
утирку и осторожно промокнув щеки. – И ресницы тоже текут? – спросила
испуганно. – Ох, все, жуть! В кои-то веки Аржанов на меня поглядел, а я –
чучело чучелом!.. – Она заломила руки, а потом сунула платочек в рукав и
сказала совершенно равнодушно: – Да и пес с ними, с ресницами, и с Аржановым
тоже. Главное дело, что ты жива! Ох, как я рада, рада как! – Она
набросилась на Алену, душа ее объятиями и букетом разнообразнейших
духов. – Слава богу! Но как, скажи на милость, ты могла быть такой
дурищей? Зачем потащилась с этим разбойником? Судя по Ленькиным словам, у него
была просто-таки нечеловеческая рожа! Ленька тоже хорош, дурак! Мало его по
башке стукнули, надо было вовсе расколоть: ну кому от такой глупой колоды
польза?!
– Катюшка! Да он жив? – едва не
взвизгнула от нетерпения Алена.
– Жив, куда денется? – подергала та
оголенным плечиком, поправляясь в декольте. – Отлеживается. Порывался со
мной ехать, да я не велела в наказание, что был так глуп и пустил тебя ночью
идти!
– Да почем же мы знали?! – слабо
возмутилась Алена. – Человек тот сказал, мол, от тебя послан, вдобавок
письмо представил…
– Письмо?! – У Катюшки глаза на лоб
выскочили. – Ты в уме? Чтоб я письмо стала писать?! Да после сего письма
ты как раз и должна была посланного повязать, стражу кликнуть и дома сидеть
несходно. Ведь это и есть самое несусветное: чтоб я письмо писать затеяла!
Катюшка была столь возмущена, что Алена
почувствовала себя и впрямь дура дурой. Однако ее удрученный вид не утихомирил
подругу, а вроде бы еще пуще разъярил.
– И вот еще что мне Ленька
сказывал, – налетела она. – Будто ты к этой, как ее там, мужниной
сестре потащилась выглядывать да вынюхивать? Нет, ты вовсе без головы, вовсе
без головы! – С ужасом схватившись за фонтаж-коммод, она скорбно поглядела
на Аленину голову… вернее, на то пустое место, которое было у подруги вместо
оной. – Жаль, я не видала тебя черномазую да желто-зеленую! Подумаешь,
лицедейка! Как ты могла надеяться, что Ульяна тебя не узнает?! Вот кабы ты
какой-нибудь кривой турецкий носище вместо своей курноски приставила да
гляделки свои серые перекрасила – тогда еще ладно, а так… Вот и расхлебывай
теперь всякие гадости. Ведь не иначе это твоя Ульяна Мефодьевна тебя выследила
и…
– И что? Письмишко за тебя
намарала? – не удержалась от смеха Алена. – Ну, вот уж где глупости!
Больно заумно! Ульяна – баба хитрая, но простая, будто кочерга. Она бы могла ко
мне разбойничка с ножичком подослать, а так, опоить для чего неведомо и
бросить… нет! Это уж скорее всего бывшие дружки Ленькины вызнали, кто их выдал
тогда, – вот и месть мстят, они горазды на всякие хитрости!
Катюшка всплеснула руками:
– Опомнись! Какие дружки?! Они уж давно
эва где: кто на плахе, кто на колесе, кто гремит кандалами в Сибирь! – И
вдруг поглядела на Алену почти с ужасом: – А ты что говоришь: опоить, мол, и
бросить? Ты и впрямь ничего не помнишь?
– Ей-богу, нет, – покачала головой
Алена – и ей как-то нехорошо сделалось от испуганного взгляда подруги: – А что
я должна помнить?
Катюшка смотрела с жалостью:
