– Получше, – разомкнула наконец губы
Алена. – Я ему лист капустный навязываю – боль и вытягивается. Клюквы бы
хорошо моченой, да на нее нынче неурожай. И не время еще клюкве…
– Не время, – вздохнула Катюшка с
такой тоской, словно это было самой большой потерею в ее жизни.
Что-то с нею было не то. Алена знала: Катюшка
привязана к ней всем сердцем, но вообразить себе, что на Катюшке только из сочувствия
к подруге лица нет, – на это Аленина воображения не хватало.
«Да что может случиться, впрочем? Небось с
Людвигом поссорилась. Небось застиг ее с кем-нибудь… не в урочный час».
– А Фрицци… – вкрадчиво спросила
Катюшка, – Фрицци, часом, не дома?
– Слава богу, – с чувством
отозвалась Алена, – чем свет ускакал.
– А-а, ну-ну… – Показалось или
впрямь в голосе Катюшки проскользнуло разочарование? Однако слова ее
противоречили звуку: – Ну, вот и хорошо! Вот и поболтаем на свободе. Я-то,
собственно, чего приехала? Поглядеть смерть любопытно, чего он тебе из
Питербурха навез, каких подарочков?
Ну, Катюшка верна себе! Умирать будет, а не
уймется: по моде ли саван сшит? Ну что ж, пусть хоть она потешится. Глядишь, от
сердца отляжет, что б там ее ни гнетло.
Алена неохотно отомкнула дверцы:
– Гляди, коли любопытно.
Катюшка, не скрывая нетерпения, метнулась к
шкапу и засновала в нем руками, вытаскивая на свет божий новые роброны, кои
теснились один к другому своими розовыми, алыми, желтыми и желто-горячими
[107]
боками. Пальцы ее алчно вцеплялись в узорчатую парчу, трип,
травчатые шелка – и тихие вздохи, похожие на подавленные стоны, вырывались из
ее взволнованно вздымающейся груди.
Да, Катюшке все должно было нравиться: ведь
это ее излюбленные цвета. Алена любила только синее, да голубое, да зеленое,
серое, да белое. Фриц же, будто нарочно, навез нарядов по вкусу своей бывшей
любушки – и был немало удивлен, когда на лице Алены при виде этого попугайского
разноцветья отразился искренний испуг. Более того – Фриц был разгневан полным
пренебрежением, которое выказала Ленхен к новым своим перышкам, и сказать, что
между Фрицем и его «голубкою» пробежала черная кошка – значило ничего не
сказать.
Не кошка, а котище! Hет, стая этаких
баснословных котищ! И они все еще бежали…
Хоть убей, Алена не могла заставить себя хотя
бы из вежливости изобразить восторг от подарка. И несусветная расцветка была
тут совершенно ни при чем. Окажись шкап заполнен самыми изысканными
сине-зелено-серо-голубыми нарядами, это нимало не развеяло бы ее уныния. То
есть, может, и развеяло бы, ежели б к этим нарядам не полагался в качестве
непременного приложения саксонский барон Фриц фон Принц…
– Да, богато, богато! – возбужденно
бормотала меж тем Катюшка, в лицо которой воротились живые краски – впрочем,
быть может, это были яркие сполохи шелков, атласов и тафты. – Чего ж ты в
старом да сером сидишь, как та вдовица?
– Ни вдовица, ни девица да ни мужнина
жена, – вздохнула Алена. – Или ядом отравиться, коли жизнь мне не
мила?
Катюшкины брови взлетели чуть ли не выше
малинового фонтажа.
– Нескладно выходит, – сказала она,
сузив глаза и неотрывно глядя на Алену. – Вирши твои нескладные!
– Какова жизнь, таковы и вирши! –
криво усмехнулась та.
– Да полно тебе тужить! – вдруг
хлопнула ее по плечу Катюшка, да таково разудало, что Алена даже
присела. – Неужели в твоей зелейной премудрости не сыщется какой-нито
присушки? Помнишь, ты меня сама учила: баеной водой с бела тела моего обмыть
сладкий пряник, а затем ту водицу подслащенную дать милу другу. Конечно,
Аржанова голыми руками не возьмешь, да ведь и зелий приворотных множество!
Ну, – Катюшка аж завела глаза, пытаясь вспомнить, – любисток, или
какая-нибудь там иголочка наговоренная, или соль… Да! – чуть ли не взвизгнула
она. – А крови наши бабьи? Сама знаешь, который мужик кровей твоих тайных
невзначай отведает – иссохнет по тебе!
Алена только головой покачала. И
симтарин-траву, где один корень в точности схож с мужиком, а другой – с женкою,
и глаза змеиные, и ворот рубашки («Как рубашка к телу льнет, так и мил-друг
льнул бы ко мне!»), и все несчетное число заговорных слов, обращенных в хоть и
в плоть, в тоску тоскучую и сухоту сухотучую – да мало ли чего она могла
добавить к Катюшкиным советам! Чего греха таить, подступали иной раз
мучительные желания опоить Егора каким-нито тайным зельем, разум его отнять и
сердце высосать, да знала Алена, знала доподлинно: все, что в любви наваждено,
то не прочно, не вечно и от лукавого. Помнила – в том же Любавине ходила из уст
в уста молва про одну девку, которая любила парня-пастуха. По нему все девки
сохли: красивый парень был! Сначала на ту девицу он и вовсе не глядел. А про
мать ее слухи шли: нечиста была, говорили, колдовать умела. И вдруг как гром с
ясного неба: присватался пастух к ее дочери! Ну, совет да любовь, честным
пирком да за свадебку… Только видит народ: под венцом пастух стоял как во сне,
и за свадебным столом сидел таков же, да и потом будто подменили парня. Никто
не видал, не слыхал, чтоб с женой миловались они. А вскоре стал мужик толстеть.
Живот вырос – страх смотреть, дышать тяжело стал. Думали, что помрет скоро.
И объявился тогда в Любавине какой-то пришлый
старичок. Пожалел, что ли, парня… Истопил баню докрасна и повел его туда. Что
там они делали, никто не знал, но потом люди говорили, будто много чего старик
в печь поскидал… И вылечил парня! А сам ушел, не видели его больше,
старичка-то. И парень от жены ушел. Поселился на краю деревни, бобылем жить
стал, так и помер один – и баба его одна померла, без детей, без мужа, тоже –
ни вдовица, ни девица…
Словом, Алена знала твердо: сердцу не
прикажешь.
Она ничего не стала пояснять Катюшке: только
слабо улыбнулась, но, верно, такая боль, денная и нощная, неизбывная,
проглянула в этой неживой улыбке, что Катюшка даже за сердце схватилась.
– Эх, житье наше бабье! – сказала
она с ненавистью. – Вечно нам надо кому-то голову на плечо приклонять!
«Не кому-то, – печально подумала
Алена. – Tолько ему одному. Единственному! Но радости земные, как
посещения ангелов, кратки…»
Думала, что слезы уже все выплаканы, ан нет,
они уже тут как тут: защипали глаза, повисли на ресницах…
– Ой, не надо! – умоляюще, дрожащим
голоском возопила Катюшка. – Не плачь, ради Христа! Не то я и сама… сама…
А на дворе и так мокро. Небось Фрицци дождик из Питербурха привез?
