Алена устыдилась. У Катюшки у самой глаза
давным-давно на мокром месте, у нее своя боль, а еще шутить умудряется. Нельзя
раскисать! Сама себе эту постель постелила – вот и спи в ней!
– Не иначе, – еле усмехнулась
она. – Но ты не тревожься: скоро и увезет, как привез!
– Он что, тоже уезжает? – вяло
пробормотала Катюшка, осторожненько промокая утиркою уголки глаз. –
Вместе, стало быть, с Людвигом?
Так вот оно что! Вот в чем печаль Катюшкина!
Людвиг уезжает! Да неужто он ее с собою не зовет? Ведь даже Фриц… Нет, быть не
может. Была такая любовь – и вдруг расстаться навеки?
– И надолго? – спросила Алена
осторожно. – Людвиг, говорю, надолго едет?
– Да на целую вечность! – взвизгнула
Катюшка, и слезы, будто напугавшись этого визга, так и хлынули из ее глаз,
ничем уже не сдерживаемые. – На год, а то и на два!
– Ну, это не срок, – отлегло от
сердца у Алены. – Воротится!
– Да ведь он хочет, чтобы я с ним ехала!
Уперся – с места не сойдет: поезжай да поезжай! Целую неделю разгул гневу
своему дает. Не то, говорит, останешься на улице, не для того я, говорит,
гнездо вил, чтоб ты туда чужих самцов приманивала!
«Какие-то они, эти немцы, удивительно
однообразные, – неприязненно подумала Алена. – У одного – насест. У
другого – гнездо. Экие птичьи умы!»
– Так что за беда? – сказала она
ласково. – Поезжай с Людвигом – вот и вся недолга!
– Да! Поезжай! – распялив рот,
всхлипывала Катюшка. – А ты-то сама что – поедешь? Поедешь с Фрицем?
Алена опустила голову:
– Может, и поеду.
Катюшка даже платочек выронила. Впрочем, он уж
так промок, что превратился в бесполезный бесформенный ком.
Торопливо утершись жестким от серебряного
шитья рукавом, Катюшка уставилась на подругу. Алена не видела выражения ее
лица, но знала, что на нем написано беспредельное изумление.
Она и себе изумлялась: ведь в первый раз
необходимость и разумность согласия на эту поездку была ею вполне осознана.
Конечно, это был выход для нее – не худший
выход! Ведь пора признаться: поиски ее ни к чему не привели и не приведут.
Убийца Никодима сгинул, растворился в бескрайнем мире – и вместе с ним сгинула
надежда Алены оправдаться.
Мыслимо ли жить так, как живет она сейчас?
Ведь каждый день может стать для нее последним! И хотя неизбывная тоска изрядно
притупила страх смерти, все-таки гложет, изнуряет мысль, что, откройся сейчас
ее прошлое, попадись она снова в Тайную канцелярию – и вновь будет приговорена
не только к казни, но и к вечному позору и мирскому презрению. А Егор… узнай об
этом Егор, он содрогнется от отвращения, когда поймет, кого обнимал, кого
целовал так жарко, так нежно…
Словом, в Москве для Алены места нет. Уйти в
скитания? Жить подаянием? Это не по ней, как и монастырское житье-бытье.
Дрожащее от вожделения лицо Еротиады на миг выглянуло из самых темных и грязных
закоулков памяти, и Алена мысленно плюнула в это лицо.
Ну уж нет! Хватит с нее благодати! Вот и
выходит, что места нет не только в Москве, но и в России. Чем же плохо: принять
предложение Фрица и отбыть с ним за тридевять земель, в его фарфоровую,
сахарную, такую-сякую-немазаную Саксонию? Фриц посулил, что на чужбине ее не
покинет, обеспечит вполне щедрое содержание, и даже если обязанности перед
родом и семьей вынудят его со временем избрать себе достойную супругу, дабы
произвести на свет сына и наследника, очередного фон Принца, он все равно не
покинет Ленхен… особливо ежели она перестанет предаваться меланхолии и вновь
будет оказывать Фрицу знаки нежного внимания.
В этом-то все и дело! Сказавшись недужною,
Алена всю эту неделю умудрялась держать Фрица в отдалении, и дыни вновь
сделались главным продуктом его питания, а также в ход пошел весь прежний
валерьяновый арсенал. Но так ведь не может длиться вечно! Придется когда-нибудь
разделить ложе с Фрицем… но что делать, если при одной мысли об этом тошнота
подкатывает к горлу и Алена начинает давиться? Что? В петлю? В омут головой? Но
еще неизвестно, есть ли в Саксонии омуты!
Она так глубоко об этом задумалась, что едва
не подскочила, когда рядом раздался исполненный искреннего ужаса голос:
– Tы что?! Спятила вовсе?! Там ведь дичь!
Глушь! Ни городов, ни лавок, ни ассамблей! Одни каторжники в этих… как их? В
заводах! И леса там дремучие! Медведи, рыси! Вот задерет тебя медведь, как твою
матушку, царство ей небесное, – тогда узнаешь, почем сотня гребешков!
Алена с недоумением уставилась в бледное,
перепуганное лицо подруги.
– Господь с тобой, Катюшка! Это, верно,
ты спятила. Как это: ни городов, ни лавок, ни ассамблей? Опомнись, чего
несешь-то? Ну какие, скажи на милость, в Саксонии каторжники да медведи?!
Бледное лицо Катюшки осунулось на глазах.
Нижняя губка отвисла.
– Где? – чуть слышно простонала
она. – В Сакс… ксо… саксо… – Язык заплелся, и Катюшка едва смогла
вымолвить: – Так Фриц, что ли, в Саксонию едет?!
– Ну конечно! – вздернула брови
Алена. – А Людвиг – не туда, разве? Но куда же, скажи на милость?!
Катюшка запрокинулась вся, будто намеревалась
грохнуться в обморок, заломила руки…
– На… на… на Урал! В заводы
демидовские! – закричала она, и из глаз ее хлынули такие потоки, что
трехдневный ливень за окном показался по сравнению с ними воистину библейской
сушью, перед которой растерялся бы даже Моисей.
Глава 7
Еще раз о насестах и голубках
Алена вышла на церковное крыльцо и,
обернувшись, низко поклонилась закрывшимся за нею дверям со странной смесью
облегчения и раскаяния. Она хотела простоять обедню до конца, но не выдержала и
получасу. Интересно бы знать, настанет ли время, когда ей перестанет чудиться,
будто церковные стены давят, смыкаются вокруг, вот-вот рухнут на ее победную
головушку? Она все время ждет от господа кары за то, что не дала до конца
свершиться обету матушки Марии. Однако ведь не только ее вина в том была, но и
Еротиадина! Или господу так уж все едино, каково живут монастырские обители,
лишь бы внешнее благочестие блюлось?!
