Пашкой звался тот самый катов подручный.
Беспрекословно повинуясь, он крепко зажал в ладонях Фролкину голову. Тот
шевельнуться не мог, а Ульянища меж тем с ловкостью скомороха извлекла из
складок своего мрачного вдовьего одеяния плоскую квадратную бутыль, свинтила
пробку и чем-то едким, остро пахнущим щедро облила Фролкину голову. Тот взвыл,
задергался, когда едкое зелье попало в его глаза, которые он никак не мог
отереть, и теперь подслеповато, мучительно щурился. Он не видел… но Алена из
своего угла видела, как Ульянища схватила свечку и сунула ее прямо в лицо
Фролки.
Нечеловеческий вопль оглушил Алену, вспышка
огня ослепила ее. Хотелось закрыть, навеки закрыть глаза, но она не в силах
была справиться с окаменелыми веками и, будто приговоренная, смотрела, как
Фролка заметался в тисках, и трудно было сказать, которая из болей свирепей
терзает его плоть: огонь или ломаемые кости. Голова его пылала… А ведь за
следующую Ульянища за Алену возьмется!
Дверь распахнулась. Кат, чье терпение,
очевидно, иссякло, а может быть, вопль страдания напомнил ему о долге (ведь
только в его воле и власти было исторгать у пытаемых подобные вопли!), ворвался
в казенку и на миг замер на пороге, ошеломленный зрелищем дико вопящего
человека, вместо головы у коего был факел.
Кат был раздет до исподней рубахи, однако на
лавке валялся его кафтан, и он бросился тушить пожар. На помощь вбежал дьяк;
кинулся также и помощник…
Наконец огонь загасили. Узнать Фролку было
невозможно. Волосы, брови, ресницы сгорели; лицо вздулось, почернело, местами
зияло выгоревшими до мяса язвами, глаза не видны были сквозь опухоль, и только
раздутые, черные губы исторгали протяжные стоны.
«И я, – билась, металась, рвала Аленину
голову одна мысль. – И я такая буду. И со мною такое сделают!»
– Вон! – взревел заплечных дел
мастер, хватая Ульяну, которая онемело смотрела на дело своих рук, и, вышвырнув
ее за дверь, разъяренно рявкнул помощнику: – С тобой потом поговорю! А пока –
за дело! Ну!.. Тиски приверни покруче! А ты, – бешено сверкнул глазами на
дьяка, – пиши, мокрая крыса! Признаешь ли ты, Фрол, сын Митрофанов, что
вкупе с полюбовницей своей Аленой отравил лютым зельем беломестца Никодима
Журавлева?
– Гос-пы-ди!..
Нечленораздельный вопль Фрола слился с чудовищным
криком, рвущимся из уст женщины, скорчившейся в углу… о ней уже и позабыть-то
успели в казенке:
– Да! Да! Я виновна! Убила! Отравила! Да,
да! Только оставьте его, оставьте!
* * *
Признание спасло Алену от пыток, но
приговорило к мучительной смерти. Облиховав себя, она избавила и Фролку от
новых мучений, да не от гибели! Ежели б их судили лишь за прелюбодеяние, то,
водя по улицам вместе нагих, били бы кнутом. Но… «подлежат, яко разбойники,
казни смертной!». Полумертвый Фролка был повешен; для него смерть сделалась
мгновенным и милосердным избавлением… сообщницу же его зарыли в землю «по
титьки с руками вместе» и оставили – подыхать.
Глава 2
Всякому мертвому земля – гроб
Гроза иссякла, так и не начавшись. Небо
очистилось, засияло звездами, меж которыми то и дело промелькивали холодным
белым светом маньяки.
«Диво… – вяло, полумертво удивилась
Алена. – Маньяки часты в августе. А теперь май. Да, кажется, еще май…»
Маньяк – это падающая звезда. Еще след маньяка
называется Белым путем. Маньяк всегда падает с неба на тот двор, где девица
утратила невинность. Также в его виде нечистые духи и сам Огненный змей
посещают тоскующих вдовиц и одиноких баб, у которых мужья ушли в дальние края
на заработки. При виде маньяка следует от греха сказать: «Аминь! Рассыпься!»
Алена пошевелила было губами, однако с них не
сорвалось ни звука. Ах, да что ж это она? Ведь еще говорят, что в обличье
маньяков блуждают души проклятых людей или схороненных без отпевания и они
будут скитаться до тех пор, пока не получат прощения. Вон, мелькают ее товарищи
по несчастью. Совсем скоро и душа Алены промелькнет по небесам белым огненным
путем… когда тело выроют из ямины и крючьями сволокут на божедомки.
[27]
Уж скоро, да, скоро. Чуть настала ночь, все чаще стали подходить к ней
караульные, окликать или шевелить носком сапога поникшую, тяжелую голову.
– Жива еще! Гляди-ка! – дивились
они. – Скоро сутки.
Верно, караульные тяготились своим постом,
заскучали. Днем шли да шли любопытные, причем каждый, всплакнув над Аленою или
прокляв ее, непременно принимался болтать с солдатами, и всяк старался
перещеголять прочих, вспоминая самые «крутые свершения по делам», сиречь казни,
какие только приходилось видеть в жизни. Кто-то рассказывал, как были казнены
два фальшивомонетчика. Им влили в горло растопленное олово, а потом навязали их
на колеса для всеобщего обозрения. Один из них, которому олово прожгло насквозь
шею, был на следующий день еще жив; а другой, простертый на колесе,
поставленном над землею на толстом столбе немного выше человеческого роста,
хватал еще рукою монету, привешенную снизу к этому колесу…
Шептались о том, как один повешенный за ребра
в первую же ночь приподнялся, вытащил из себя крюк и упал на землю: несчастный
прополз несколько шагов, спрятался; его нашли и повесили на тот же крюк.
Вспоминали раскольника, которого сожгли живьем на костре: бестрепетно глядел он
на свою пылающую руку и только тогда отвернулся, когда дым стал есть глаза и
вспыхнули волосы…
Словом, днем до самого вечера нести пост было
интересно и весело; с наступлением же ночи караульные все чаще меж собою
переговаривались: не утоптать ли землю возле зарытой бабы, чтоб поторопить ее
смерть? Алена слушала эти разговоры равнодушно, будто о чужой, и сама не
понимала, искорка радости или разочарования затлела в душе, когда солдаты все
же не решились содеять сие без приказа. А после полуночи они и вовсе приуныли,
поняв, что стеречь им капустный кочан, торчащий в земле, придется до тех пор,
пока сам господь своим промыслом их с поста не сместит!
В полночь затопали копыта, совсем близко
пронеслись кони. Алена мучительно поморщилась: топот отдавался в земле, а
чудилось, по ее телу бьют палками. Шаги не терзали так сильно, а вот топот
копыт стал истинной пыткою.
«Вот так и землице, нашей матушке,
больно, – подумала Алена с жалостью. – А она терпит, терпит… Ну и я
стерплю».
Три темные фигуры соскочили с коней, и по
тому, как вытянулись в струнку задремавшие было караульные, Алена поняла, что
прибыли персоны значительные.
