Он появился – такой высокий, что Алене
почудилось, будто головой своей царь касался потолка. Потом, через малое время,
она поняла, что у страха глаза велики. Покинутая своим кавалером, который
тотчас забыл обо всем на свете, кроме появления монарха, она забилась в один из
дальних уголков и отсюда робко всматривалась в шевеленье разноцветных людских
волн вокруг высоченной фигуры в парадном голубом гродетуровом
[112]
кафтане с серебряным шитьем. Петр, по обыкновению своему, явился без парика, и
свет играл на его вороных кудрях. Сверкали глаза из-под грозных бровей, однако
маленький рот смеялся, и голос не был грозным, когда царь скороговоркою
поприветствовал гостей и замахал на желавших по-старинному приложиться к ручке.
Двое или трое старых князей, опьяненных близостью столь высокой особы и вовсе
одуревших, желали непременно пасть в ножки; их оттащили, пока государь, не
терпевший дедовского благочестия, не заметил и не разгневался.
– Оставьте, оставьте! Нынче попросту!
Простите, что припоздал, и продолжим веселиться!
Он махнул на хоры музыкантам. Ударил польский,
и общество вмиг, словно того и ждало, разобралось по парам.
Первым выступал, разумеется, государь, ведя
красивую, дородную Дарью Михайловну Меншикову, хозяйку дома. Во второй паре
следовал Александр Данилыч все с тем же, уже знакомым Алене, лукаво-бесшабашным
выражением лица. С ним была небольшая полная дама: яркая, темноглазая и
темноволосая, не больно-то какая красавица, но разодетая в прах и
очаровательная живостью, радостью жизни, сквозившими в каждом движении. Когда
того позволяли фигуры, государь оборачивался к ней и смешно гримасничал или
просто улыбался – жадно, нежно, не скрывая страсти, которую вызывала в нем эта
женщина.
Алена поглядела на нее с особым вниманием. Она
впервые увидела Катерину Алексеевну и с изумлением обнаружила, что Катюшка
весьма с нею схожа, разница лишь в том, что царица была брюнетка, а Катюшка –
яркая блондинка. Но обе они так и сияли жизнелюбием, и этот свет озарял лица и
души всех, кто был с ними близок.
«Ах, кабы и мне быть такой! – с унылой,
привычной завистью подумала Алена. – Кабы вот так сиять и сверкать, чтобы
уже с порога, чуть я вошла, всякий на меня глядел – и не мог глаз оторвать! А то
я вечно стою в каком-нибудь углу, одна… а жизнь-то мимо, мимо летит…»
Даже ее прежние страхи показались вдруг
незначительными перед этим тоскливым одиночеством.
Алена печально смотрела на великолепные пары,
скользившие мимо.
Государь танцевал очень хорошо, и хотя ходили
слухи, что он большой медведь, на лице Дарьи Михайловны ни разу не мелькнуло
болезненной судороги. Стало быть, кавалер ни разу не наступил ей на ногу…
впрочем, польский и не давал такой возможности. Внезапно Петр обернулся ко
второй паре, подмигнул жене и, протянув свою длинную руку, сорвал с головы
Меншикова его алонжевый, с тщательно завитыми и уложенными бело-серебристыми
буклями, парик и нахлобучил его на себя.
– Прости, брат Александр Данилыч, беда,
голова зазябла! – добродушно и громогласно повинился государь.
Хозяин, взъерошив пальцами примятые русые
кудри, только хохотнул в ответ:
– На доброе здоровье, мин херц, ваше
величество! – и продолжал танцевать, как ни в чем не бывало.
Алена слабо улыбнулась: помнится, Катюшка
рассказывала, что такое вполне в обычае государя. Она рассеянно отметила, что
без парика Александр Данилыч кажется куда моложе и красивее, и продолжала
разглядывать танцующих. Не признаваясь самой себе, она искала… она знала, кого
ищет, кого все время украдкою, помимо воли, высматривает, перед кем
выставлялась, опасно болтая с Меншиковым и напропалую улыбаясь ему!.. И
все-таки у нее вырвался испуганный возглас, когда высокая фигура в синем
возникла перед ней, а холодноватые светлые глаза близко заглянули ей в лицо:
– Изволите скучать, сударыня?
Алена судорожно сглотнула, не зная, что
ответить, только завороженно уставилась на него. У нее сердце заныло, так он
был красив! Впрочем, Меншиков, пожалуй, красивее: яркие синие глаза, точеный
лик, – но для Алены не было во всем мире ничего краше этих прищуренных
длинных глаз, этих встопорщенных на переносице бровей, этих резких черт,
недобро поджатых губ. Она беспомощно смотрела на его рот, вспоминая, каково это
было – целовать его, тихо вздохнула о несбыточном – и набралась храбрости
заглянуть в ледяные глаза.
Однако они вовсе не были ледяными! Волнение
растопило лед, волнение зазвенело в голосе:
– Это правда, что фон Принц уезжает, но
вы остаетесь?
Алена чуть заметно кивнула. Почему он
спрашивает? Неужели… Надежда вспыхнула в сердце, но тут же и погасла от
презрительного вопроса:
– Говорят, он опять взял к себе Катерину
Ивановну. Чем же вы ему не угодили?
Алене показалось, будто все свечи, и факелы, и
огни вокруг погасли разом. Тьма спустилась перед глазами, кровь отлила от лица.
Она повернулась, шагнула куда-то – не видя, не понимая, желая лишь одного:
исчезнуть отсюда, забиться в какую-нибудь нору… а лучше бы умереть сразу, на
месте! Вдруг ее кто-то сильно схватил за руку, дернул – и Алена уткнулась лицом
в жесткое кружево, ощутила, как чья-то рука обхватила ее, губы жарко скользнули
по шее, тяжелый, мучительный вздох послышался рядом… Но тотчас внезапные
объятия разжались, в глазах у Алены постепенно рассеялся мрак, и она снова
увидела близко склоненное к ней лицо Аржанова.
– Через минуту вы сможете делать что
хотите, – быстро сказал он. – Уйдете, уедете… можете убить меня. Но
только скажите: почему фон Принц уезжает, а вы остаетесь?
– Да, я остаюсь, – с трудом подавляя
неистовую внутреннюю дрожь, вымолвила Алена. – Катерину Ивановну Фриц
всегда любил, а я… я была лишь на время, поэтому…
– Знаю, – перебил он. – Они
из-за вас расстались?
Алена пожала плечами:
– Нет, вряд ли. Они расстались из-за
Людвига фон Штаубе, но теперь он уехал на Урал, а Фриц…
– А Фриц уезжает в Саксонию, так что
Катерина Ивановна пожелала вернуться к нему, – закончил Аржанов. – Ну
хорошо. А вы что же? Почему не противитесь, коли его любите?
Она вскинула голову, взглянула на него – и
тотчас отвела глаза, будто обожглась. Да нет, все это чепуха. Это все мнится, сердце
рвется к нему – вот и чудится всякое.
– Люблю? – тихо повторила
она. – Люблю, да…
«Люблю тебя! – надрывалось ее
сердце. – Век тебя любила, век буду любить. Ты один во всем свете мил мне,
ты один!..»
