Алене хотелось пить. Губы так пересохли, что
казались жесткими, будто песок. Хотела попросить у кого-нибудь водицы, но
вместо этого опять принялась твердить:
– Hельзя никому…
– Никому, черт бы меня подрал! – яростно
выкрикнул кто-то рядом, и немилосердные руки схватили, затрясли Алену: – Хватит
тебе! Довольно! Очнись!
Алена с усилием открыла глаза, и свет дня
пробился к ее взору и помраченному разуму.
Чье-то лицо кривилось, мелькало перед ней. Да
это же Ленька! Алена обрадовалась ему и жалобно попросила напиться. И когда
прохладные глотки успокоили ее и сердце забилось ровнее, она вдруг осознала,
что и впрямь: один голос принадлежал ей, а второй – Ленечке. О чем же это они
бубнили? О чем же Алена его так настойчиво просила? И в то же мгновение она
вспомнила – о чем…
– Не может этого быть, –
пробормотала она. – Не может! Ты не должен никому говорить!
– Тьфу! – ожесточенно сплюнул
Ленька. – Вот же пропастина! Да я уже другой час от тебя только и слышу:
молчи да молчи. Уж подумал, умом повредилась девка. Почему не может быть, скажи
на милость? Почему я должен молчать?!
Что ему сказать? Про Иванову ночь? Про
тенистый овраг? Про то, что душа душу знает? Про тайну, сокровенную, греховную
тайну ее плоти?..
Cердце опять задрожало, замельтешило.
Мгновенным бабьим исчислением Алена подсчитала дни. Почти два месяца минуло,
как у них с Фрицем что-то было. С тех пор ее женские дни только раз пришли.
Потом… потом была та ночь, в овраге. И с тех пор – ничего. Беспрестанно занятая
Катюшкиными делами, своими тягостными мыслями, Алена и думать забыла о том, что
в срок не настали месячные дни. Даже и не вспомнила бы об том, когда б не
изнуряющая тошнота, и слабость, и рвота. Нет, сомнений нет, нечего тешить себя
авосями да небосями: она беременна, и только один человек может быть в том
повинен: Егор Аржанов.
Прижала руки к сердцу, потому что ощущение
счастья против воли, против всякой очевидности вдруг завладело всем ее
существом. И она улыбалась, вся светилась этой улыбкою, когда опять поглядела
на Леньку:
– Это не он. Ты ошибся!
– Тьфу! – Ленька закатил
глаза. – Хоть в уголь сожги меня, а я правду говорю! Ты прежде выслушай, а
потом тверди: не он, не он. Я что, с печки упал, чтоб на доброго человека
напраслину возводить? Я вон уже добрый месяц все выведываю да выспрашиваю!
– Да не он это, говорю я тебе! –
закричала Алена, вдруг потеряв терпение. – Каким образом сын знатного
человека, из родовитой семьи мог оказаться у Никодима на цепи?!
– А ты почем знаешь, что он сын знатного
человека? – вприщур глянул Ленька. – Может, он из новых, нынешних,
коих государь за ум да заслуги графьями жалует?
– Не он граф, а его отец, Дмитрий Никитич
Аржанов, – возразила она, вспомнив Егоровы слова, сказанные в домике
Маланьи: «Ежели от батюшки, графа Дмитрия Никитича, придут…»
– Да? – криво усмехнулся
Ленька. – Так вот – нету такого человека на свете.
– То есть как? – недоверчиво
улыбнулась Алена.
– Да так! – развел руками
Ленька. – Нету! Есть граф Богданов, имя ему и впрямь Дмитрий Никитич.
Детей у него нет, была вроде бы дочка, да непутевая: сбежала с каким-то конюхом
и сгинула неведомо где. Граф искал, искал – потом слух дошел: померла она. И
однажды, годков с десяток тому назад, объявился у него в приемышах сын его
старинного товарища, который ему некогда спас жизнь. И потому Богданов за это
всю жизнь ему благодетельствовал. А имя того приемыша – Аржанов Егор Петрович.
– Егор Петрович… – эхом отозвалась
Алена, вспомнив, как удивилась Катюшкиной обмолвке: отчего она Аржанова
отчествует Петровичем, когда его отца Дмитрием зовут? О, дура, дура проклятая!
Почему же не спросила Катюшку? Почему не выпытала у нее все, что можно было? Уж
кто-кто, а Катюшка, разумеется, знала об Аржанове все, что только можно было
знать! Нет, Алена не осмелилась… И вот теперь Ленькины новости валились на нее
обвалом.
– Именно так! Петр Аржанов, его отец, был
купцом в Нижнем Новгороде, ходил по Волге аж до Каспия без страха, а наш
Никодим Мефодьевич, чтоб ему сгореть, служил у него в приказчиках. Через того
Аржанова и пошло его богатство: ограбил он как-то раз хозяина да и дал деру:
думал, Москва большая, затеряюсь там. Ну, по слухам (это мой батька поминал,
большая свара была!), Аржанов сыскал вора, хотел его прибить на месте, да
Никодим откупился: все с себя до нитки продал и краденое с барышом вернул.
Аржанову бы и уйти, а он напоследок сказал Никодиму: мол, еще и твои дети тебя
за эту кражу и бесчестие проклянут, потому что мог ты при мне стать человеком
зажиточным, а стал голытьбой. Ну и запали те слова в душу Никодима… Сама знаешь:
никакой голытьбой он не стал, выправился – ого-го как! Но о мести помышлял
ежедневно, ежечасно. И вот как-то раз нанял лихих людей… они, по слухам,
заломили цену несусветную, однако мужик богатый – что бык рогатый, а злобе
Никодимовой утоление требовалось. Исхитили они парнишку аржановского, а самого
Петра Кузьмича к тому времени в живых уже не было. Каково лют бывал Никодим, ты
сама знаешь, и получше моего. Он мог бы Егора сразу убить, однако сего ему было
мало. Привязал к медведю… ты видела. И спасенный нами парень сказал мне на
прощанье, когда я его до окраины проводил: «Когда-нибудь ворочусь, богом
клянусь! Ворочусь – и тогда Никодиму Мефодьевичу небо с овчинку покажется!» Вот
и вернулся он! И все по его и вышло. Видела, на поясе он кольцо железное носит?
А помнишь, ушел с оковами на ноге? Вот от той цепи колечко-то…
Алена сидела как оглушенная, слепо глядя на
картинку на стене. Огромный бородатый Зевс принимал из рук красавицы двух
младенчиков. Картинка называлась «Рождение Аполлона и Артемиды, сиречь Феба и
Дианы», детишки были такие крохотные, такие хорошенькие. Все младенчики малы и
пригожи. Если рождаются…
Ох, о чем она? Грех ведь это! Алена устало
прикрыла глаза. Грех… от греха, грехом созданный. И то, за что она благодарила
бы господа, подстроено кознями врага рода человеческого. Дьявольским наущением!
И она, и Никодим, и Фролка – все были только игрушками в смертной, страшной
игре, затеянной мальчишкою, нежность к которому впервые заставила затрепетать
Аленино сердце.
