— Пожалеешь розгу — испортишь ребенка, да? А это у какого пророка написано? — срывающимся голосом спросила Агнесс. Нужно узнать наверняка, какому седобородому старцу, скончавшемуся за тысячи лет до ее рождения, она обязана своим несчастьем.
Неожиданно для нее дядюшка разразился гневной тирадой.
— Причем тут пророки? Да это вообще не из Писания! Это цитата из стихотворения Сэмюэля Батлера «Гудибрас», кстати, весьма дурацкого. Но все ее так превозносят, словно бы ее автор — не кто иной, как Соломон. Спрашивается, почему? А потому, что наши с тобой современники, Агнесс, не знают ни Библии, ни родной литературы. Как тебе это нравится?
— Просто ужасно, сэр! — поддакнула ему племянница.
— И не говори!
— Куда мы катимся?
— Вот именно! С одной стороны — небывалый технический прогресс, с другой — небывалое духовное убожество.
Опомнившись, пастор опять нахмурился, но так сурово, как в первый раз, у него уже не получилось. Еще раз посмотрел на Агнесс и вздохнул. Трудно сечь человека, с которым только что обсуждал будущее нации.
— Домашний арест, — вынес он вердикт. — На неделю. Корзину с рукоделием и прочими побрякушками я у тебя отберу. Будешь вышивать наалтарный покров.
— А можно я его рыбьей чешуей вышью?
— Нет.
— Сейчас так модно вышивать рыбьей чешуей.
— Нет, Агнесс, нельзя! Нельзя и все тут, — строго заявил дядя.
Если бы Агнесс не смотрела так пристально себе под ноги, она бы заметила, что уголки губ пастора, обычно скорбно опущенные, сейчас чуть-чуть приподнялись в улыбке.
5.
До вечера Агнесс томилась в заточении. Она честно пыталась вышивать наалтарный покров, но руки не слушались, и чтобы не портить вышивку, она отложила работу в сторону и села у окна. Иногда ей хотелось уединения, но не тогда, когда ее к уединению принуждали. Сейчас бы погулять. Побродить по дому. Ей хотелось бы…
Ей хотелось бы поговорить с дядей. Ну, или не поговорить, а хотя бы поужинать с ним за одним столом.
Но ужин для Агнесс принесли в комнату. Правда, весьма изобильный и с двойной порцией сладкого пирога. Узницу жалели. Однако аппетит у нее улетучился, и настроение было прескверное. Угрызения совести и обида жгли ее попеременно. В своих размышлениях Агнесс то с головой ныряла в соленое озеро самоуничижения, то в сердце у нее вздувался огненный шар обиды, грозя задушить. Так и досидела до темноты, и задремала в кресле, и приснилось что-то скверное, непонятное: она бежала за кем-то по пустоши, задыхалась, силясь догнать, а потом вдруг поняла — она не преследует, она убегает, и ее вот-вот нагонит что-то страшное, неумолимое, неизбежное! Однако разбудил ее не кошмар, а голоса, звучавшие прямо под ее окном. Мужские голоса.
Спросонья Агнесс подумала было, что это снова Ронан пришел за ней, и успела улыбнуться.
Но потом поняла, что под ее окном разговаривает дядя.
С причетником…
— …Откуда тебе это известно? — жестко и холодно спрашивал дядя.
— Дык я уже отхожу ко сну, слышу — скрежет! Даже переодеваться не стал, штаны вот только натянул и бежать! — виновато отвечал причетник. — Ваше преподобие мне так сами велели, коли чего странного услышу. Прибегаю к подземной часовне — батюшки святы, а там плита сдвинута!
— Может статься, она уже давно сдвинута.
— Только вчерась проверял, все было тютелька в тютельку. Ровнехонько лежала.
— Его ты видел?
— Да как же его увидишь-то? У него еще долго силенок не хватит показаться.
— Тогда еще не все потеряно. По крайней мере, все не так скверно, как в прошлый раз.
— Да уж! Тогда вам ажно до самого Дарема пришлось скакать! — подобострастно захихикал причетник. — И на крышу собора за ним лезть.
Агнесс представила себе преподобного, который лезет на крышу собора, и у нее голова закружилась от невозможности подобного зрелища и от того, насколько это было бы… восхитительно, да, восхитительно! Если мистер Линден и правда вытворяет такие вещи… Ох, Агнесс не знала, что и думать о дяде теперь. После того, как он съездил ради Эдвина в Эдинбург. После того, как он прочел ее проповедь. После этого ночного разговора под окном. Скакал за кем-то до Дарема и залез на крышу собора! Надо же!
Агнесс представила лицо дяди — тонкое, бледное, напряженное, губы сжаты, а светлые глаза, напротив, широко распахнуты и светятся так, как светились сегодня во время проповеди. И волосы встрепаны ветром, как после возвращения из Эдинбурга…
Ох. Тому, за кем он гнался, наверняка крепко досталось.
— Главное, его подманить. Но как? — голос мистера Линдена звучал раздраженно.
— Известное дело как, ваш преподобие! Как в прошлый раз подманили, так и в этот.
— Что ж, тогда позовем Сьюзан или Дженни.
— Благодарствуйте, ваш преподобие! — надулся от гордости причетник. — Мои дочки того, соблюдают себя. В строгости их держу…
— Ну так ступай их разбуди…
— А нету их. Сенокос в самом разгаре, они тетке уехали помогать.
— Великолепно! И что прикажешь мне делать, Стиплз? Стучаться к крестьянам и спрашивать, нет ли у них дома девственницы, а если есть, нельзя ли мне ее одолжить на одну ночь? Пристало ли мне, служителю церкви, о таком спрашивать? — досадовал мистер Линден.
— Ваш преподобие, а зачем далеко ходить?
Далее они переговаривались уже шепотом.
— Да как ты смеешь… нет, как раз в этом я не сомневаюсь, но… как ей объяснить?
Интересно, кому — ей?
Агнесс очень хотелось узнать, но она с разочарованием услышала, что собеседники уходят. Вздохнув, она принялась расстегивать пуговки на спине: пора спать. Может, в постели сны будут приятнее.
Как вдруг в дверь деликатно постучались…
— Агнесс, ты еще не спишь? — раздался голос мистера Линдена, непривычно ласковый.
— Еще нет, сэр, — ответила Агнесс, торопливо застегивая платье.
— Как ты относишься к прогулкам под луной, дитя мое?
— Положительно.
— А хотелось бы тебе пойти на прогулку и послушать трели соловья? Вот прямо сейчас?
— Очень хотелось бы, но не могу, — жизнерадостно ответила Агнесс и потянулась к шляпке.
— Почему?
— Я прогневала своего благодетеля, и он запер меня в подземелье на целую неделю, — пожаловалась девица, завязывая ленты под шеей. — Я сражаюсь с крысами за корку хлеба, плачу и проклинаю свое непослушание.
— Что за вздор! Немедленно одевайся и накинь шаль потеплее. И возьми вышивание. Я буду ждать тебя во…
— Я готова, — сказала она и сделала реверанс.
