— Ну да, заложника взять большого ума не надо, — сплюнул Ша Юэлян. — Возвращайся и скажи Лу и Цзяну, пусть попробуют захватить Бохай штурмом!
— Не нужно забывать о ваших славных делах в прошлом, командующий Ша!
— Хочу — сопротивляюсь японцам, хочу — сдамся! Кому какое дело? — заявил Ша Юэлян. — И хватит уже этой трепотни, а то я за себя не отвечаю!
Барышня Тан вынула красный пластмассовый гребень и стала причёсывать пятую и шестую сестёр. Когда она причёсывала шестую, пятая заворожённо следила за ней. Её взгляд, словно гребешок, прочёсывал барышню Тан с головы до ног и с ног до головы. Когда та стала ей расчёсывать волосы, пятая сестра, словно от холода, вся покрылась гусиной кожей. Когда барышня Тан ушла, Паньди заявила матушке:
— Мама, я в армию хочу.
Спустя пару дней она уже щеголяла в серой военной форме. В её обязанности в основном входило вместе с Тан менять Ша Цзаохуа пелёнки и кормить её молоком из бутылочки.
В жизни у нас наступила хорошая пора, как в популярной песенке того времени: «Девушка, милая, не грусти пока, не встретила парня — найдёшь старика. Коли за товарищами выступишь вослед, ждёт тебя капуста с мясом на обед, на пару пампушек белый-белый цвет…»
Капуста с мясом случалась очень редко, да и пампушки тоже, а вот турнепс и варёная солёная рыба частенько бывали у нас на столе, как и кукурузные лепёшки.
— Лук в жару не засохнет, солдат с голоду не сдохнет, — вздыхала матушка. — Вот и нам от военных польза выходит. Кабы знать, что так обернётся, не было бы нужды и детей продавать. Сянди, Цюди, бедные мои деточки…
Молока у матушки в это время хватало, и качества оно было отменного. Шангуань Цзиньтун выбрался наконец из своего «кармана», прошёл двадцать шагов, пятьдесят, сто и ползать уже не ползал. Мой неповоротливый язык тоже развязался, и ругаться я научился быстро. И когда немой Сунь как-то ущипнул меня за петушок, я сердито выдал: «Мать твою ети!»
Шестая сестра пошла учиться грамоте и выучила такую песенку: «Мне уж восемнадцать, в армию пошла, служба в нашей армии — славные дела, косы ножницами — прочь, эрдамао
[75]
ваша дочь. Часовой стоит на страже, перекрыты все пути, и предателям народа ни проехать, ни пройти».
Занятия проводили в церкви. Оттуда убрали навоз, оставленный отрядом «Чёрный осёл», починили и расставили скамьи. Ангелочки с крыльями куда-то исчезли — улетели, наверное. Жужубового Иисуса тоже было не видать: то ли вознёсся на небо, то ли пошёл на дрова. На стену повесили доску с большими белыми иероглифами. Ангелоподобная барышня Тан тыкала в эти иероглифы указкой, и доска отвечала глухим звуком.
— Кан — жи, кан — жи.
[76]
Женщины кормили грудью детей, сшивали подошвы для обуви. Под поскрипывание суровых ниток губы повторяли вслед за товарищем Сяо Тан:
— Кан — жи, кан — жи.
Еле держась на ногах, я топтался среди этого сборища, задевая груди различных форм и размеров. На возвышение вскочила пятая сестра:
— Народ — это вода, сыновья и братья солдаты — рыба, верно? — обратилась она к сидящим внизу.
— Верно.
— Чего больше всего боится рыба?
— Крючков? Бакланов? Водяных змей? — раздались возгласы.
— Больше всего рыба боится сеток! Да, больше всего рыба боится сетей! — воскликнула пятая сестра. — Что у вас на затылке?
— Узел волос! — прозвучало в ответ.
— А на нём что?
— Сетка!
Тут женщины поняли, в чём дело, и, то бледнея, то краснея, загудели, стали перешёптываться.
— Сострижём волосы, освободимся от сеток, защитим командира Лу и комиссара Цзяна, защитим отряд подрывников, что под их началом! Кто первый? — Паньди подняла высоко над головой большие ножницы, они заклацали в её тонких пальчиках — уже не ножницы, а голодный крокодил.
— Только подумайте, вы, хлебнувшие горя матери и бабушки, тётушки и старшие сёстры! — заговорила барышня Тан. — Нас, женщин, угнетали три тысячи лет. Но теперь мы наконец можем встать в полный рост. Ху Циньлянь, а ну скажи, этот твой пьяница-муж Не Баньпин
[77]
ещё осмеливается бить тебя?
Поднялась молодая женщина с посеревшим от страха лицом, с ребёнком на руках, быстро глянула на возвышение, на полных воодушевления бойцов Тан и Шангуань и тут же опустила голову:
— Нет, не бьёт.
— Женщины, слышали? — захлопала в ладоши Тан. — Даже он не осмеливается бить жену. Наш Комитет спасения женщин — это семья, которая защищает женщин от несправедливости. Женщины, откуда взялась эта жизнь в равенстве и счастье? С неба свалилась? Из-под земли поднялась? Нет, нет и нет. Она пришла к нам с отрядом подрывников. В Далане, в глубинке Гаоми, мы создали несокрушимый опорный пункт в тылу врага. Мы опираемся только на собственные силы, готовы упорно трудиться в тяжёлых условиях, налаживать жизнь народа, особенно женщин. Долой феодальные пережитки! Мы должны прорваться через все сети. И не только ради отряда подрывников, а больше для нас самих, женщин, нужно срезать эти волосы с сетками и всем стать эрдамао!
— Мама, давай ты первая! — клацая ножницами, подошла к матушке Паньди.
— Если тётушка Шангуань станет эрдамао, мы тоже подстрижёмся, — хором заявили несколько женщин.
— Мама, будешь первой — дочери уважения прибавится, — не унималась Паньди.
Зардевшись, матушка наклонила голову:
— Стриги, Паньди. Коли на благо отряда подрывников, так матери не только волосы обрезать — пару пальцев отсечь не жалко!
Первой захлопала барышня Тан. За ней остальные.
Пятая сестра распустила матушкин узел, и на шею ей веткой глицинии, чёрным водопадом упала грива волос. На лице у матушки было то же выражение, что и у полунагой Богоматери по имени Мария на стене, — торжественно-печальное, безропотное, жертвенное. В церкви, где меня крестили, всё ещё воняло ослиным навозом. Большое деревянное корыто напомнило о том, как меня и восьмую сестрёнку крестил пастор Мюррей.
— Давай, Паньди, стриги, чего ждёшь-то? — сказала матушка.
И вот широко раскрытая пасть ножниц впивается в её волосы. Клац-клац-клац — чёрная грива падает на пол, матушка поднимает голову — она уже эрдамао. Оставшиеся волосы едва покрывают уши, обнажая тонкую шею. Освобождённая от бремени тяжёлой гривы, голова матушки казалась теперь подвижной, даже легковесной. Матушка будто утратила степенность, в её движениях появилась некая шаловливость, даже лукавство, и в чём-то она стала похожа на Птицу-Оборотня. Барышня Тан вытащила из кармана круглое зеркальце и поднесла к её заалевшему лицу. Матушка в стеснении отвернулась, но зеркальце последовало за ней. Она стыдливо глянула, какой стала, и, узрев свою голову, которая, казалось, уменьшилась в несколько раз, опустила глаза.
