Из толпы поднялся на трясущихся ногах какой-то доходяга и прохрипел дрожащим голосом:
— Районный начальник… Я… У меня жалоба на несправедливость…
— Вот и хорошо! — с воодушевлением воскликнула Паньди. — Коли есть жалоба, не бойся, поднимайся сюда и говори, мы рассмотрим!
Все сразу повернулись к доходяге. Им оказался Щелкун. Коричневый халат изодран в клочья, рукав почти оторван, и из него проглядывает смуглое плечо. Когда-то аккуратно расчёсанные на пробор волосы теперь напоминали воронье гнездо. Мутные глаза трусливо бегали по сторонам.
— Поднимайся и говори, — повторил Лу Лижэнь.
— Да дело-то невеликое, — мялся Щелкун. — Внизу тут скажу, и ладно.
— Поднимайся давай! — повысила голос Паньди. — Тебя ведь Чжан Дэчэн зовут, верно? Помню, твоей матушке приходилось просить подаяние с корзинкой в руке. Жизнь у тебя несладкая, ненависть глубока, так что поднимайся и рассказывай.
На своих кривых ногах Щелкун пробрался через толпу к возвышению. Оно поднималось примерно на метр над землёй. Он подпрыгнул, чтобы забраться, но только измазал халат на груди жёлтой глиной. Один из солдат, высоченный детина, нагнулся, ухватил его за руку и с силой потянул. Щелкун поджал ноги и с визгом взлетел вверх. Оказавшись на возвышении, он долго покачивался, не в силах обрести устойчивое положение, а когда поднял голову и глянул на сидевших внизу, сразу же ощутил на себе множество взглядов, за которыми крылись самые разные чувства. Он стушевался; заикаясь, что-то долго и неразборчиво бубнил себе под нос, а потом сделал попытку улизнуть обратно вниз. Паньди, женщина рослая и в теле, по силе не уступавшая мужчине, заграбастала его за плечо и потянула назад, причём так, что он чуть не упал.
— Отпустите, районный начальник. Что от меня толку — пшик один, — заныл Щелкун.
— Ну скажи, чего ты всё боишься, Чжан Дэчэн? — кипятилась Паньди.
— А чего мне бояться, я холостяк: хоть лежмя положи, хоть стоймя поставь,
[117]
— отвечал тот.
— А коли нечего бояться, что не говоришь? — не отступала Паньди.
— Так не о чем особо и говорить-то, ладно, ну его, — махнул он рукой.
— Ты что, думаешь, мы здесь в игрушки играем?! — взъярилась Паньди.
— Не серчай, районный начальник, буду говорить, чего там. Раз уж вышел — скажу, была не была. — И подошёл к учителю Цинь Эру: — Вас, господин Эр, почитают человеком учёным. Но вот на такой вопрос мне ответьте. Когда я у вас учился, разве не вы меня однажды отлупили за то, что я клевал носом? И не только линейкой по ладоням отходили, как лягушонка. С вашей лёгкой руки ко мне и кличка приклеилась. Помните, как вы тогда выразились?
— Отвечай на вопрос! — громко потребовала Паньди.
Цинь Эр задрал голову, выставив козлиную бородёнку.
— Столько лет прошло, не припомню, — пролепетал он.
— Вы-то, ясное дело, не припомните, а я вот вовек не забуду! — постепенно расходился Щелкун, который даже изъясняться стал более складно. — Вы, учитель, тогда сказали: «Какой ты Чжан Дэчэн, по мне так ты просто щелкун».
[118]
С тех пор я Щелкуном и остался. И отцы меня Щелкуном величают, и матери. Дети сопливые и те Щелкуном кличут. Прилепилась крепко эта кличка поганая, тридцать восемь годов уже, и всё без жены! Сами посудите, какая девушка за Щелкуна пойдёт? Вот такая у меня беда, вся жизнь из-за этого прозвища наперекосяк пошла… — От жалости к себе Щелкун даже прослезился.
— А ну отвечай! Правда ли то, что рассказал Чжан Дэчэн? — Уездный ганьбу с золотыми зубами схватил учителя за седые волосёнки и дёрнул назад.
— Правда, правда… — затараторил Цинь Эр. Бородёнка у него затряслась, как козлиный хвост. Золотозубый пихнул его вперёд, и Цинь Эр ткнулся лицом в грязь.
— Продолжаем разоблачения! — повернулся ганьбу к Щелкуну.
Тот вытер тыльной стороной ладони глаза, зажал большим и указательным пальцами нос и смачно высморкался. Сопли птичьим помётом повисли на навесе. Важный чиновник брезгливо нахмурился, достал белоснежный платок, протёр очки и снова застыл невозмутимой чёрной каменной глыбой.
— Разный у вас подходец, любезный Цинь Эр, — продолжал Щелкун. — Когда Сыма Ку ходил в школу и в ночной горшок вам лягушку засунул, когда забрался на крышу и непристойные песенки-куайбань
[119]
про вас распевал, разве вы его поколотили? Или отругали? Прозвище придумали? Нет, нет и нет!
— Замечательно! — обрадовалась Паньди. — Острый вопрос затронул Чжан Дэчэн. Почему Цинь Эр не смел наказывать Сыма Ку? Потому что Сыма Ку из богатой семьи. А откуда у этой семьи деньги? Пшеницу он не сажал, а булочки из белой муки трескал. Ни одного шелковичного червя не вырастил, а в шёлке ходил, вина не делал, а пил каждый день. Нашей кровью и потом, земляки, жили эти богатеи-землевладельцы. Распределяя их землю, раздавая их добро, мы, по сути дела, возвращаем то, что принадлежит нам!
Важный чиновник слегка похлопал, выражая одобрение страстному выступлению Паньди. Вслед за ним зааплодировали стоявшие на возвышении уездные и районные ганьбу и вооружённые охранники.
— Вот я и говорю, — гнул своё Щелкун, — у Сыма Ку целых четыре жены, а у меня — ни одной. Это что — справедливо?
Важный чиновник вскинул брови.
— Чжан Дэчэн, будет уже об этом, — тут же отреагировал Лу Лижэнь.
— Как это «будет»? — не унимался Щелкун. — Только добрался до главной своей печали, я тоже мужик как-никак: вон штуковина между ног болтается…
Лу Лижэнь встал перед Щелкуном, чтобы остановить его излияния, и заговорил, перекрывая его нытьё:
— Земляки, Чжан Дэчэн, хоть и в грубоватой форме, но донёс до нас то, что хотел сказать. Почему некоторые могут иметь по четыре, пять и больше жён, а у таких, как Чжан Дэчэн, нет ни одной?
Внизу люди всколыхнулись, вспыхнули споры; многие бросали косые взгляды на матушку. Её лицо мертвенно побледнело, но безмятежные, как гладь осеннего озера, глаза не отражали ни гнева, ни ненависти.
— Можешь спускаться, — подтолкнула Щелкуна Паньди.
Он сделал пару шагов и уже собрался было слезть с возвышения, но вдруг, словно что-то припомнив, повернулся и подошёл к Чжао Шестому.
— И ты за всё ответишь сегодня, сукин сын! — взвизгнул он, схватив торговца пирожками за ухо и влепив ему пощёчину. — Или позабыл, как, прикрываясь именем Сыма Ку, измывался над людьми!
Чжао Шестой изловчился и боднул Щелкуна в живот. Тот, ойкнув, упал и скатился вниз.
