– А знаешь, что я здорово делала?
– Что?
– Стряпала.
– Это как раз то, чего не умеет моя жена. Бедняжка.
– Помнишь, в воскресной школе нам вечно талдычили, что Господь Бог наделил каждого каким-нибудь талантом. Так вот, мой талант – это стряпня. Я мечтала стать замечательной стряпухой.
– Ну и что, стала?
– Не знаю. Я ведь редко обедаю дома.
– Почему?
– В нашем деле иначе нельзя, – отвечает она, и он умолкает. Он не думал о ней так грубо. Ему становится страшно. Если так, то ее любовь сулит слишком уж много.
– Ну вот я и пришла, – говорит она.
Ее дом кирпичный, как и все остальные на западной стороне улицы. Через дорогу, словно серая штора под фонарем, высится большая, выстроенная из известняка церковь. Они входят в подъезд под цветным оконцем. В вестибюле – ряд звонков под медными почтовыми ящиками, лакированная подставка для зонтов, резиновый коврик на мраморном полу и две двери: справа с матовым стеклом, прямо – с небьющимся проволочным стеклом, сквозь которое видна лестница, покрытая резиновыми дорожками. Рут вставляет в эту дверь ключ, а Кролик читает на второй двери позолоченную надпись: «Д-р Ф. – Кс.Пеллигрини».
– Старая лиса, – замечает Рут и ведет его по лестнице наверх.
Она живет этажом выше. Ее дверь в дальнем конце покрытого линолеумом коридора, ближе к улице. Пока Рут скребет ключом в замке, он стоит у нее за спиной. В холодном свете уличного фонаря, проникающем сквозь четыре неровных стекла в окне, возле которого он стоит, – эти синие стекла на вид такие тонкие, что кажется, стоит к ним прикоснуться, как они тотчас же лопнут, – его неожиданно охватывает дрожь: сперва начинают дрожать ноги, потом кожа на боках. Наконец ключ поворачивается в замке, и дверь открывается.
Войдя в квартиру. Рут тянется к выключателю; Кролик, оттолкнув руку, поворачивает ее к себе и целует. Это какое-то безумие; он хочет ее раздавить; моторчик у него под ребрами удваивает и учетверяет это желание – давить, давить что есть силы; это не любовь, что взглядом скользит по коже, ни своей, ни ее кожи он не ощущает, ему хочется только вдавить ее сердце в свое, чтобы раз и навсегда ее утешить. Она вся сжимается. Податливая влажная подушечка губ, охотно принявших его поцелуй, твердеет и высыхает, и как только Рут удается откинуть голову и высвободить руку, она отталкивает ладонью его подбородок, словно желая выбросить его череп обратно в коридор. Пальцы ее скрючиваются, и длинный ноготь впивается в нежную кожу у него под глазом. Он отпускает ее. Чудом уцелевший глаз косит, шея начинает ныть.
– Убирайся, – говорит она. В свете, падающем из коридора, ее пухлое помятое лицо кажется уродливым.
– Перестань, – говорит он. – Я же хотел тебя приласкать.
В темноте он видит, что ей страшно; он чует этот страх в изгибе ее крупного тела, как язык чует кровь в полости из-под вырванного зуба. Самый воздух как бы велит ему стоять недвижимо; его душит беспричинный смех. Ее страх и его внутренняя уверенность очень уж не вяжутся друг с другом он-то ведь знает, что не причинит ей вреда.
– Приласкать? – говорит она. – Скорее задушить.
– Я так любил тебя весь вечер, – продолжает он. – Мне надо было вытеснить эту любовь из своего организма.
– Знаю я ваши организмы. Пшик – и все.
– Со мной так не будет, – обещает он.
– Пусть лучше будет. Я хочу, чтоб ты поскорее отсюда убрался.
– Не правда.
– Вы все воображаете себя замечательными любовниками.
– А я такой и есть. Я – замечательный любовник, – уверяет он и, гонимый волной алкоголя и возбуждения, словно в забытьи подается вперед.
Она отступает, но не настолько быстро, чтобы он не успел почувствовать, что каверна ее страха затянулась. В свете, проникающем с улицы, он видит, что они в маленькой комнате, обстановку которой составляют два кресла, диван-кровать и стол. Рут идет в соседнюю комнату, чуть побольше, с двуспальной кроватью. Штора наполовину опущена, и в низких лучах света каждый бугорок на покрывале отбрасывает тень.
– Ладно, заходи, – говорит она.
– Куда ты? – отзывается он, заметив, что она взялась за ручку двери.
– Сюда.
– Ты хочешь там раздеваться?
– Да.
– Не надо. Позволь мне раздеть тебя. Ну, пожалуйста.
Он так поглощен этой мыслью, что подходит и берет ее за руку. Она уклоняется от его прикосновения.
– Я смотрю, ты привык командовать.
– Пожалуйста, прошу тебя.
– Мне нужно в сортир! – говорит она уже с нескрываемым раздражением.
– Только возвращайся одетая.
– Мне нужно там еще кое-что сделать.
– Нет, не нужно. Я знаю, о чем ты. Терпеть не могу эти штуки.
– Тебе-то что, ты и не почувствуешь.
– Ноя ведь знаю! По мне, это как искусственные почки, что ли.
Рут смеется.
– А ты привереда!. Может, сам тогда примешь меры?
– Ну нет. Это я совсем не перевариваю.
– Слушай, я не знаю, что ты хочешь получить за свои пятнадцать долларов, а только я рисковать не желаю.
– В таком случае верни мне пятнадцать долларов.
Она пытается уйти, но теперь он крепко держит ее за руку.
– Ты так командуешь, словно мы муж и жена.
Его снова обдает прозрачной волной, и он еле слышно шепчет:
– Ну что ж, пожалуй. – Так стремительно, что она не успевает шевельнуть руками, висящими вдоль тела, он опускается на колени у ее ног и целует на пальце то место, где должно быть кольцо. Потом начинает расстегивать ремешки ее туфель. – И зачем только женщины ходят на высоких каблуках? спрашивает он и таким сильным рывком поднимает ей ногу, что она вынуждена схватить его за волосы, чтобы не упасть. – Неужели у тебя от них ноги не болят?
Он швыряет в соседнюю комнату одну туфлю с переплетенными ремешками, вслед за ней вторую. Ее ноги теперь твердо стоят на полу. Схватив ее за лодыжки, он начинает с силой растирать округлые толстые икры. Когда он нервничает, массаж действует на него успокаивающе.
– Ну ладно, – говорит Рут. Голос ее слегка напряжен – она боится упасть, потому что он всем своим весом пригвоздил ей ноги к полу. – Ложись в постель.
Он чует подвох.
– Не выйдет, – говорит он, распрямляясь. – Ты меня надуешь.
– Да нет же, что ты привязался, ты ведь ничего не заметишь.
– Еще как замечу. Знаешь, какой я чувствительный!
– Господи! Ну, хорошо, в сортир-то мне все равно надо.
– Давай валяй, это меня не трогает, – говорит он, удерживая дверь открытой.
